И умереть некогда - Поль Виалар
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Так прошло два дня. Время утратило свои измерения, то самое время, которое до сих пор, пока он был Жильбером Ребелем, летело мимо него. Она выходила только за покупками, потом возвращалась, и он снова овладевал ею. И всякий раз, отдаваясь ему, она испытывала все большую радость, всякий раз получала больше удовольствия, больше наслаждения.
Теперь им уже захотелось разговаривать.
— Я верующая, — сказала она, — но я знаю, что не согрешила, отдавшись тебе. Бог не может меня за это осудить.
— Я женюсь на тебе, — сказал он.
А сам в эту минуту подумал, что ведь он теперь Гюстав Рабо и ему придется пойти на хитрость, чтобы получить из Курпале бумаги для оформления брака, хотя мэр той деревушки во время Сопротивления уничтожал запись о смерти в актах гражданского состояния, чтобы скрывавшиеся могли воспользоваться документами покойных.
— Мы поженимся, если ты захочешь, — сказала она. — Тогда я буду чиста перед моей верой. Но даже если ты этого не сделаешь, совесть у меня все равно будет чиста. И если для спасения моей души этого недостаточно, для меня лично ничего другого не нужно.
Любить. Доверять друг другу. Да, для него начиналась новая жизнь!
Она стала рассказывать ему о себе:
— Я хочу, чтобы ты знал, кто я, из какой я семьи. Основное тебе уже известно.
Она рассказала ему о своих родителях, своем детстве. Он узнал, что жили они замкнуто, узнал об ее маленьких радостях и маленьких печалях. Потом — лицей, жизнь подле бабушки. И ожидание, нескончаемое ожидание — его. Она ничего от него не скрыла — рассказала и о юноше, которого встретила в Бейле во время зимнего спортивного сезона и в которого, как ей показалось, даже влюбилась, но очень быстро охладела, — еще прежде, чем он успел ее поцеловать, — после того, как вечером, немного выпив, он разговорился, и она увидела его в истинном свете: у Лоранc было такое ощущение, точно он вдруг сбросил кожу и она обнаружила, что скрывалось под ней.
— Значит, до меня никто ни разу тебя не целовал? — спросил он с улыбкой, одновременно снисходительной и удивленной.
— Нет, ни разу, — сказала она, даже не покраснев. — Глупая я, правда? Только, наверное, это все потому, что я берегла себя для тебя. Но я научусь… всему научусь.
— Ты уже все умеешь.
— Это потому, что я тебя люблю.
Она произнесла это так естественно, и он знал, что она сказала правду. Впрочем, ему тоже не надо было задавать себе вопросов — он знал, что любит ее, любит, как никогда еще не любил и как никогда никого не полюбит. Любовь! Слово, затасканное столькими лживыми устами и тем не менее значащее так много. Любовь!.. Эта девушка, которая еще вчера была девственницей, умела любить, как никто, как не умела даже Глория.
— Ну, а ты? Расскажи мне о себе! Поделись со мной! — попросила она.
— Мне нечем делиться. До тебя я не жил. Моя жизнь начинается с тебя.
И он умолк. Ему не хотелось говорить. Она не настаивала, считая, что, по-видимому, у него есть какая-то тайна. Что ж, он расскажет ей, когда захочет и если захочет. «Моя жизнь начинается с тебя», — этого ей было вполне достаточно: она знала, что он не лжет.
На третий день она робко спросила его:
— Ты здесь… надолго?
— Ты же знаешь, что навсегда.
Задавая этот вопрос, она слегка отвернула от него голову, лежавшую на подушке. И когда он поцеловал ее, то почувствовал на своих губах соленый вкус слез: она плакала, без рыданий, тихо, и он понял, что это слезы признательности. Она ничего от него не требовала. Ничего не хотела — только, чтобы он был с ней. Он сказал, что женится на ней, но она его об этом не просила. Скажи он ей, что уезжает, — она бы покорилась и этому и была бы благодарна ему за одно то, что он ей дал. Но она и мысли не допускала, что он может уехать: она прекрасно понимала, что теперь он не расстанется с ней. Она понимала, что их связывают очень крепкие узы и что такие узы, — хоть они и существуют всего три дня, а это не срок в глазах людей! — не так-то просто порвать.
Немного спустя она спросила:
— Что же ты намерен делать?
— Еще не знаю. Пока не было надобности задумываться над этим: у меня есть деньги.
— А чем ты занимался до сих пор?
— Делами… коммерцией. Но и многим другим — раньше… даже физическим трудом. Я жил в Америке.
— Ты богатый?
— Был когда-то. Сейчас у меня есть немного денег, но и только. Так что работать мне придется.
— Но не слишком много! — воскликнула она.
Она сказала это под влиянием минуты, не думая, понятия не имея о том, какое значение могут иметь для него ее слова. Он же был потрясен.
— Нет, нет, — сказал он, — я буду работать лишь для тебя, для нас с тобой, чтоб было на что жить. Но не торопи меня.
— Я буду только рада, если это возможно… А знаешь, я ведь тоже могу поступить на работу.
— Куда же? Ты ведь говорила, что ничего не умеешь делать!
Оба рассмеялись. Потом он сказал:
— Я хочу, чтобы ты была тут и ждала меня, когда я буду возвращаться домой. Я постараюсь найти такое место, чтобы работать как можно меньше… и как можно больше быть с тобой. Только, чтобы нам хватало на жизнь…
— Да, да… не больше… умоляю тебя.
— Ровно столько, чтобы не умереть с голоду, — с улыбкой добавил он, — ну и чтобы я мог побаловать тебя немножко.
— Я не хочу, чтобы ты меня баловал. Я хочу, чтобы ты все время был со мной. Всю жизнь. Остальное не имеет для меня значения.
Он взял пиджак, достал из кармана пачку банкнот.
— Ну-ка, посмотрим, — сказал он, — долгов у нас больше нет: я заплатил за больницу, за похороны, и у нас осталось…
Он пересчитал банкноты, она считала вместе с ним:
— Триста десять… триста двадцать… триста двадцать две тысячи…
— Гигантская сумма! Можно прожить немало дней!
— Целый год!
— И все же, по-моему, надо вести себя разумно.
— Конечно! Но как?
— Деньги будут постепенно убывать — не важно, будем их тратить поумнее и постараемся подольше протянуть. А там увидим. Хотя, когда у тебя триста тысяч франков, можно кое-что и предпринять — это ведь капитал.
— Сразу видно, что ты занимался коммерцией, ты и говоришь, как делец.
— А капитал, — продолжал он, — это уже средства производства.
— То есть как?
— На него можно приобрести, скажем, магазин…. что-то такое, что будет приносить доход, прибыль.
— И отбирать весь день.
— Так ведь на жизнь не заработаешь, если времени не потратишь.
— Согласна. Кстати, пока ты будешь работать, у меня тоже хватит по дому дел.
Она засуетилась, изображая из себя хозяйку, которой надо навести порядок в доме, вытереть пыль, и уже вполне серьезно добавила:
— На все это нужно время. А потом надо ведь и покупки сделать, и приготовить.
— Собственно, если я верно понял, задача состоит в том, чтобы определить, сколько тебе на это нужно времени, а потом подыскать мне такое место, чтобы я был занят столько же часов и минут, так?
— Да, — сказала она, — так.
— При наличии трехсот тысяч франков, — раздумчиво произнес он, — можно кое-что предпринять…
— Ну, например?
— Купить машину.
— Чтобы мы могли ездить?
— И мы… и другие… Имея машину, уже можно заработать себе на жизнь… И притом самому выбирать время для работы. Ведь мадемуазель Дебреннан едва ли согласится стать женой шофера такси!
— Ну, не все ли мне равно? У меня никого нет, кроме тебя, какая разница, кем ты станешь!..
— В Америке это вещь обычная, такое можно наблюдать каждый день. Вчера еще человек был богат, а сегодня он разорился, и вот он распахивает перед вами дверцу своей машины, вы садитесь, и он везет вас, куда вы пожелаете. Он даже беседует с вами, если вы были прежде знакомы, и порой эти несколько слов, которыми вы обменялись, позволяют ему зацепиться за что-то.
— Я не вижу в этом ничего плохого. Да, ты прав, мы не можем просто взять и растратить наш капитал. — Она произнесла «наш» таким милым тоном. — У тебя родилась хорошая мысль… а потом заработаешь, сколько нужно, и поставишь машину в гараж.
— Вот именно, — сказал он, подхватил ее на руки и радостно, со смехом поцеловал.
Во второй половине дня они оделись и рука об руку вышли на улицу. Она предложила: пойдем посмотрим, что можно на твои деньги найти.
Тут же, на Французской улице, они зашли в первый попавшийся гараж. Там продавали подержанные машины. Гюстава поразила их цена. Такие машины устаревших марок в Нью-Йорке ничего не стоили. Модели двух-и трехлетней давности, подремонтированные, в хорошем состоянии, и те стоили пустяки: ими забиты были целые парки. А здесь были выставлены «форд» и «ситроэн» по меньшей мере четырехлетней давности, — они выглядели такими допотопными по сравнению с самыми дешевыми моделями, продававшимися там, в Америке, а просили за них четыреста — пятьсот тысяч франков. Гюстав и Лоранс пошли дальше, к другим торговцам, зашли в магазин на авеню Победы, — цены были почти везде одинаковые. За триста тысяч франков ничего приличного купить было нельзя.