Управляй своей судьбой. Наставник мировых знаменитостей об успехе и смысле жизни - Дипак Чопра

Что и заставляет меня сделать неутешительный вывод. Даже если Господь разлит в воздухе, из этого не следует, что ты глубоко дышишь.

Тем не менее я привык восхищаться англичанами. Школа этого добилась. Я знал наизусть весь монолог Макбета — «Бесчисленные “завтра”, “завтра”, “завтр»» крадутся мелким шагом, день за днем»[1] — задолго до того, как выучил хотя бы несколько строчек на санскрите — или хотя бы заподозрил, какова природа духовной усталости, которая убивала душу Макбета. Иезуиты упорно работали над тем, чтобы обращать язычников, однако учить они любили и умели: все мальчишки любят играть, но учиться мы хотели всерьез. При таких условиях даже сделка с дьяволом могла сойти за джентльменское соглашение. А мы очень старались стать настоящими джентльменами.

В 1962 году, когда я учился в последнем классе, мы с Сандживом жили у дяди и тети в Нью-Дели. Стоило нам вернуться домой и сбросить ненавистную форму, как мы мчались на улицу и растворялись в толпе. Там царило вавилонское столпотворение — настоящий водоворот языков и наречий, сочный говорок на смеси английского, хинди и пенджабского. Однако мы с братом говорили только по-английски, другое нам и в голову не приходило, хотя хинди мы знали не хуже, и это выделяло нас. Английский был языком джентльменов, а не наречием оккупантов.

Однако была и одна мощная сила, которая мешала нам стать благочестивыми, приличными людьми: мой дядя Раттан-чача, который взял нас с Сандживом к себе, когда мы учились в школе Св. Колумбы. Раттан-чача с детства хотел стать уважаемым журналистом, известным по всей стране, а поскольку он решил заняться киноведением, мне казалось, что он ведет несказанно богемную жизнь. Я еще никогда не видел, как живой человек расхаживает с сигаретой в одной руке и стаканом виски в другой.

Раттан-чача был человек весьма светский, а дух противоречия проявлялся в нем сильнее всех прочих в клане Чопра. И именно на эту черту он сделал ставку в карьере, и она приносила ему отменную прибыль. Раттан-чача стяжал себе славу социалиста и неверующего. Как он сам говорил: «У меня левые взгляды и правые вкусы». Прекрасный девиз для завзятого прожигателя жизни. (Прошли годы, и Раттан-чача стал бояться инфаркта и даже бросил курить, но от виски не отказался.)

Его любимой игрой было всех шокировать. Болтал он не умолкая — и меня это совершенно устраивало. Я хотел быть как он. (Когда я спросил свою жену Риту, какое первое впечатление сложилось у нее обо мне, она ненадолго задумалась, а потом ответила: «В жизни не встречала таких болтунов».) Раттан-чача был красавец, умел всех увлечь и принимался главенствовать с порога в любой компании — однако у него хватало благородства на то, чтобы с искренним интересом выслушивать мое мнение. Блестящие ораторы не могут жить без публики и быстро учатся кидать слушателям подачку и время от времени позволяют кому-нибудь другому поболтать с полминуты. Но стоило мне вступить с дядюшкой в спор, и он внимательно слушал меня, так что иногда это была даже не подачка.

Раттан-чача и его жена Карна — тетушка Карна, как мы ее звали — занимали в Нью-Дели квартиру на третьем этаже, где было две с половиной комнаты. В той комнате, которая сходила за половину — в сущности, это была тесная каморка с окошком, выходившим в грязный дворик, где галдели соседки и сушилось белье, — и стояла наша с Сандживом общая кровать. Комнату мы обожали.

В то время отец служил в Кашмире, это было во время военного конфликта с Пакистаном. Отец лечил раненых пехотинцев, которых доставляли с линии фронта. Мама ездила туда-сюда, чтобы побыть и с ним, и с нами. В ее отсутствие нам доставался Лакшман Сингх, верный слуга, которого мама получила в приданое.

Дядина многоопытность меня совершенно завораживала. Как-то раз он повез нас в горный военный городок. Это был Далхаузи — красивый городок, но не такой престижный, как, например, Симла.

– А я знаю, почему его так назвали, — съязвил Раттан-чача. — Он скучный (dull) и паршивый (lousy).

Однажды он повел нас с Сандживом в кино и увидел сиденье, на которое кто-то положил свитер. Раттан-чача перебросил свитер на другое сиденье и усадил нас. Тут к нам подошел какой-то человечек.

– Я оставил здесь свитер, чтобы занять место! — возмутился он.

– А что, если бы вы бросили свитер на крышу Тадж-Махала, он тоже стал бы ваш? — пожал плечами Раттан-чача.

В дерзости и остроумии у дяди был достойный наставник — Фероз Ганди, выдающийся издатель, владелец нескольких газет в Лакхнау, занимавшейся также и политикой. Держался Фероз Ганди даже высокомернее, чем дядя Раттан, и еще сильнее провоцировал окружающих. Так что Неру, тогда еще не премьер-министр, был неприятно поражен и ошарашен, когда его дочь Индира заявила, что хочет замуж за Фероза, с которым познакомилась во время поездки в Лондон. Фероз был парс — член секты, основанной персидским пророком Заратустрой. А Неру были брамины из Кашмира (если вспомнить эту историю в среде консервативных кашмирских браминов, они и сейчас, спустя семьдесят лет, будут сокрушенно хмуриться при упоминании подобного мезальянса).

Несмотря на все возражения, в 1942 году состоялась свадьба. Беспорядочный образ жизни жениха в конце концов сказался на его здоровье, и за несколько дней до сорокавосьмилетия Фероз Ганди скончался от сердечного приступа. Оставшись вдовой, Индира решила заняться собственной политической карьерой и стала премьер-министром — впрочем, иначе и быть не могло: несколько избранных семейств, связанных с движением за независимость, в Индии окружены ореолом святости и контролировали национальную политику несколько десятков лет. Кстати, фамилию, которую взяла в замужестве Индира, связывают с Махатмой Ганди только на Западе. Фамилия Ганди — самая обычная и очень часто встречается у парсов.

Раттан-чача был не чужд культуре и искусству. Он пытался учить меня урду — этот язык он очень любил за поэтичность. Урду вполне мог быть для меня и родным языком, поскольку на нем говорят во всей северной Индии наравне с хинди. Урду — своего рода «лингва франка», общепонятный жаргон, который разносят повсюду торговцы. Той же цели в Африке, например, служит суахили. Но я мало старался, и запомнились мне в основном романтические стихи и легенды, которыми пытался поделиться со мной дядюшка.

Урду пришел в Индию вместе с исламом, когда тот распространялся по миру, зародившись на Аравийском полуострове. Подобно колючим семенам к верблюжьей шкуре, к урду по пути цеплялись словечки из Турции, Персии и других стран, где расхваливали свои товары мусульманские караваны. А в XVII веке, после нашествия Великих Моголов, урду укоренился в Дели, однако, по правде сказать, утверждать, что Моголы завоевали Индию — все равно что говорить, что кто-то покорил пуховую перину ударом кулака. Нельзя завоевать того, кто не сопротивляется, а особенно — древний народ, впитавший в себя множество империй. В школе я учил стихотворение Шелли «Озимандия», которое начинается с описания низвергнутого кумира: «Чудовищным обломком старины Две каменных ноги стоят поныне. А около, в песке, ещё видны Чело и властный взгляд»[2]. Индия не отрубает императорам ноги и головы. Она поступает куда изящнее — притворяется, будто покорилась, с улыбкой пожимает плечами при виде железного кулака, а потом спокойно ждет того дня, когда завоеватель, посмотрев на себя в зеркало, увидит там индийца. Западные люди считают, что Индия печально знаменита своей пассивностью, а на самом деле это тончайшее военное искусство.

Раттану-чаче удалось научить меня нескольким стихам на урду; в переводе они много теряют. Мое любимое стихотворение принадлежит поэту, который по совместительству был еще и правителем, от рождения получившим звучное имя Сирадж уд-Дин Абу-л-Музаффар Мухаммад Зафар Бахадур Шах II. Он был последним в династии Великих Моголов и умер в 1862 году, и в школе мы изучали его как Бахадур Шаха Зафара, потомка шаха Джахана, который построил Тадж-Махал. К концу династии Моголов англичане сделали из нее настоящее посмешище. Ост-Индская компания успешно притворялась, будто не правит Индией, а просто подписывает коммерческие соглашения со всеми князьями, раджами, махараджами и шахами, которые на самом деле становились их марионетками. Чтобы сохранить достоинство, царственные фамилии держались так, словно по-прежнему властвуют. Алчность вынуждала их идти на все что угодно, лишь бы сохранить образ жизни, роскошный до отвращения: сохранились выцветшие фотографии, на которых раджи, увешанные бриллиантами и с крупнокалиберными винтовками наперевес, картинно облокачиваются на капоты своих «роллс-ройсов», а рядом лежат два убитых тигра.

При последних Великих Моголах царил такой упадок, что держать их территорию под контролем можно было только при помощи военных гарнизонов. То, что не могли охватить «красные мундиры» — английские военные, — отдавали под контроль местных солдат — сипаев. Когда Зафар стоял на самой высокой башне Красного форта в Дели, выстроенного его блистательными предками, то видел, как съежились его владения: земли за границей города Дели мало-помалу отпадали. Бахадур Шах был безвольным, жалким правителем, который предоставил государственные дела другим, а сам получал пенсию, которую назначили ему англичане, и находил утешение в своей подлинной страсти — поэзии.