Управляй своей судьбой. Наставник мировых знаменитостей об успехе и смысле жизни - Дипак Чопра

Правда, среди наших одноклассников были и очень набожные — их называли семинаристами. В возрасте двенадцати лет они начинали готовиться в священники и жили в семинарии, однако в школу ходили вместе со всеми нами. Многие из них происходили из христианских семей, поскольку прибыли из Гоа, и у них были португальские фамилии вроде Да Сильва или Да Суза. Подобная набожность меня озадачивала, и я спросил одного мальчика, почему он хочет стать священником. Он вытаращил глаза:

– Тебя самолетом везут в Рим, и Папа посвящает тебя в сан. Сам Папа!

Так что, дело в путешествии?! Я вот, например, мечтал полететь в Лондон и увидеть дом на Бейкер-стрит, где жил Шерлок Холмс. Значит, семинаристы мечтали масштабнее, и я преисполнился к ним уважения.

В нашей школе иногда попадались и новообращенные католики — выходцы из бедных семей, получавшие стипендию. Мальчики-католики каждый день ходили на урок катехизиса. А мы, все прочие разношерстные язычники, могли выбирать — или тоже идти на катехизис, или пойти на урок под названием «наука морали».

Мне до сих пор непонятно, как, собственно, задумывалась «наука морали». Больше всего эти уроки были похожи на логику морали. Целью их было систематическое доказательство истинности христианской этики. Если бы мы поняли эту логику, у нас не осталось бы сомнений, что учение Христа универсально и неопровержимо. А меня и так уже заворожила история Страстей в Новом Завете — в ней было столько боли и поэзии, что никакой логики уже не требовалось. Христа я любил прежде всего как героя приключенческой книги. В самом деле, разве можно представить себе приключения увлекательнее, чем бороться с дьяволом на стороне Бога, пока враги не распнут тебя на кресте?

На уроках науки морали много клеймили мастурбацию и гомосексуализм, однако и то, и другое описывалось очень робко, словно бы вскользь. После урока у нас оставалось ощущение, что нам рассказали о чем-то ужасном, но вот о чем именно, мы так и не сообразили. Воздействие подобных нотаций длилось недолго. А что осталось на всю жизнь? Твердая уверенность, что основа подлинной морали — это любовь. (Как-то мне попалось остроумное определение закона: закон — набор правил, которые устанавливаются, когда умирает любовь.) У нас в семье все любили друг друга, а вот те, у кого дома было иначе, усваивали эти установки с трудом. Мне вспоминается дискуссия о существовании Бога, на которой я присутствовал спустя много лет. На одной стороне был ученый-атеист, который целый час бомбардировал концепцию Творца рациональными аргументами. Закончив, он сел под жидкие аплодисменты, и место за кафедрой занял его оппонент — уютный улыбчивый толстячок, католический священник.

– Почему я верю в Бога? — спросил он. — Потому что так учила меня мать, а я ей верил.

Ему устроили овацию.

К школе Св. Колумбы примыкала школа для девочек при монастыре Марии и Иисуса. Как и наша школа, это была школа без пансиона, основанная в 1919 году французскими монахинями. Территории школ разделяла стена, и мы с приятелями, случалось, перелезали через нее. Нас влекло к девочкам, однако наука морали отзывалась о них крайне нелестно. Сейчас трудно поверить, что мальчики-подростки трепетали при одной мысли о том, что можно будет десять минут держать девочку за руку под бдительным взглядом дуэньи. Для нас с друзьями девочки были недостижимой мечтой. По правде говоря, мы их и не видели — за стеной нам удавалось полюбоваться разве что на увитую цветами нишу, где стояла статуя Девы Марии, перед которой молились монахини.

Мы были очень хорошие мальчики, нам было нечего стыдиться. Но и ладаном от нас не несло. На определенном этапе отрочества человек сам собой становится набожным — он полон сентиментальных мечтаний и наивного идеализма. Так принято называть это в обществе, не я это придумал. Наивным идеализм делает не то, что потом ты из него вырастаешь, а то, что никто не учит тебя, как его сохранить.

Грот Девы Марии в монастыре зачаровывал меня своим тихим благочестием. Однажды, когда я смотрел, как к нему подходят верующие и опускаются в молитве на колени, у меня возникло всепоглощающее чувство божественного присутствия. Статуя Девы Марии осенила меня благодатью безо всякой молитвы — я даже не то чтобы этого хотел. Тогда я впервые ощутил отзвук знаменитого понятия из сферы индийской духовности — «океан блаженства». Подобные переживания знакомы очень многим. Главное — понять, что делать, когда божественное присутствие покинет тебя. В шестнадцать лет этот вопрос меня не занимал. Просто возникло такое чувство, будто меня накрыло волной любви Девы Марии. Воздух стал слаще, я чувствовал, что мне ничего не грозит, что меня любят. Поскольку любимый ребенок с рождения знаком с подобной атмосферой, в святых местах эти чувства становятся острее, но для него это не откровение. Вероятно, дело в том, что контраст не так резок. Я не отмахнулся от этого переживания, живо помнил его довольно долго, однако и неба в алмазах тоже не увидел.

Изредка в город заезжал мой дядюшка Сохан Лал. Он был коммивояжер и торговал снаряжением для хоккея на траве — эту западную игру в Индии освоили в совершенстве. Эту работу дядя выбрал, несомненно, из безумной любви к спорту. Но у Сохана Лала была и другая страсть — святые, об этом я уже упоминал: он постоянно выискивал малоизвестных садху, йогов и прочих праведников. Во время разъездов по стране он везде находил местного святого и усаживался у его ног. Иногда он слушал мудрые слова праведника, но обычно хотел только одного — получить даршан. Это благодать, которую получаешь, если просто посмотришь на святого (корень слова «даршан» — «видеть» или «вид»). Однако один раз благодать зашла куда дальше.

По дядиным рассказам, он посетил съезд праведников под названием «мела», где сотни тысяч зрителей собрались на берегах священной реки, чтобы повидать просветленных — так сказать, увидеться с Богом через посредников. На подобных собраниях нередки судьбоносные встречи, и именно это и произошло с Соханом Лалом. Он заприметил йога, который сидел в позе лотоса под балдахином.

– Я знаю, ты неустанно ищешь Бога, — сказал йог. — Скажи, каково твое заветное желание в данный момент.

– В данный момент? — растерялся Сохан Лал. — Хочу барфи.

Барфи — сладкая помадка, самое распространенное лакомство в северной Индии; купить ее можно за сущие гроши у уличных разносчиков. Йог поднял сжатую в кулак руку, разжал пальцы и вручил дяде кусочек свежей фисташковой барфи, которую, видимо, создал из ничего прямо на месте.

Каждый раз, когда Сохан Лал рассказывал об этом случае — а мы, дети, верили ему беспрекословно, — он печально качал головой.

– Я бы мог попросить просветления или хотя бы миллион рупий… Но что мне было делать? В тот момент мне хотелось только одного — барфи.

День, когда меня должны были обращать, все-таки настал. В школе Св. Колумбы было принято, чтобы старшие мальчики ходили в беднейшие кварталы Дели и раздавали там детям молоко. Мы разводили сухое молоко в воде и развозили его на большом грузовике. Дети встречали нас улыбками, мы с ними возились и играли. Словом, это было скорее развлечение, чем благотворительность.

В один прекрасный день отец Штейнмайер — такой же ирландец, как и все они, несмотря на немецкую фамилию, — спросил меня, что я читаю. Телевизора тогда не было, и чтение занимало почти все мое свободное время. Когда я ответил, что очень увлекся Вудхаузом, святой отец нахмурился.

– Это же для детей. Я думал, ты уже перерос подобную литературу.

Я понурился. Меня больно ранили даже мягкие упреки учителей. По стандартам учеников школы Св. Колумбы я имел право стыдиться подобного легкомыслия. Образование в Индии строилось в основном на зубрежке. В шестнадцать лет я знал наизусть целые сцены из Шекспира, не то что два-три монолога. Я учил длинные отрывки из Теннисона и других поэтов-романтиков. Отец Штейнмайер посмотрел на четверых мальчиков, которые в тот день сидели в молочном грузовике — это были парс, синдх, еще один индус и я.

– Вы никогда не задумывались о том, чтобы Христос стал вашим Господом и спасителем? — тихо спросил он.

Все мы пожали плечами и смущенно промямлили, что нет. Это была правда. Больше священник не сказал ничего. Он повернулся спиной к нищим бродяжкам, которые столпились вокруг нас, протягивая кружки за добавкой. Да, такой вялой речью едва ли можно было заполучить неофитов. В то, что иезуиты гнусные манипуляторы, я тогда не верил. Прошло несколько дней, и отец Штейнмайер вручил мне стопку книг, которые, по его словам, подходили взрослому юноше лучше, чем похождения Берти Вустера и его камердинера Дживса. Оказалось, что это католические романы — и если они и оставили у меня какое-то впечатление, я давно его позабыл.

Что и заставляет меня сделать неутешительный вывод. Даже если Господь разлит в воздухе, из этого не следует, что ты глубоко дышишь.