Служат уральцы Отчизне - Александр Куницын

Когда Бурков удачно выполнил экзаменационный полет, Боровиков на радостях крепко обнял своего питомца. Валерий любил Боровикова. На прощанье он подарил инструктору штурманские часы старинного образца, доставшиеся ему от деда.

Еще в училище Буркову присвоили квалификацию «Военный штурман третьего класса».

…На днях в палату поселили новичка. Валерий уже успел познакомиться с раненым солдатом, назвавшимся Андреем Бурловым; парню оторвало ногу во время боев в той же Панджшерской операции. Андрей рассказывал, что их роту всю перебили, в живых осталось только двое — он и командир. Они прорывались из кишлака, в котором их окружили моджахетдины. Солдат уцелел лишь благодаря тому, что бегал за подмогой. Андрей держался молодцом, не терял присутствия духа. Хотя сильно переживал.

После этого разговора Валерий сильно расстроился. Впервые по-настоящему почувствовал, как угнетает его мысль о том, что теперь он не боец. Как там на Панджшере? Ведь нынче кому-то вместо него идти на задание, туда, в горы…

Его снова навестили друзья. Приехали проститься с Бурковым его школьные товарищи капитаны Саша Кудрявцев и Толя Романов — земляки, учились вместе с восьмого по десятый классы. Они уезжали по замене в Союз. Поговорили, вспомнили школьные годы, родной Челябинск. Валерий еще раз напомнил им про свой наказ: там, на Урале, всячески опровергать слухи о его ранении, чтобы не дошли до матери. Ребята обещали исполнить это. Прощаясь, они подбадривали Валерия, пытались острить, но лица у них все равно были грустными — друзья понимали, каково ему…

Последние дни в Кабуле… Об этих днях Валерий поведал в своем дневнике.

Утром проснулся от сильной боли в правой руке. Боль — как при сильном ожоге, ладонь огнем горит. Не открывая глаз, попросил: «Воды!» Миша (товарищ по палате) принес, полил на руку. Стало чуть легче. К обеду рука разболелась сильнее, меня начало трясти. В течение полутора часов мне сделали три укола, потом еще один, и только тогда чуть полегчало.

А вообще-то, рука у меня начала болеть как-то незаметно. Один раз почувствовал сильное нытье в ладони, и с тех пор не проходит. Боль становится сильнее, ладонь буквально горит изнутри, будто углей кто-то в горсть насыпал. Пожаловался хирургу. Он сказал, что отходит поврежденный нерв, что надо потерпеть, дальше может быть хуже. Раз Николенко сказал, надо терпеть, значит, терпи.

О нем следует рассказать особо, о Владимире Кузьмиче, любимом докторе нашем. Это вообще замечательный человек. Ребята, которых он оперировал, говорят: «Если Кузьмич скажет: надо отрезать голову и снова пришить, то я спокойно лягу под нож Кузьмича». Я присоединяюсь к этому. В первое утро после операции, когда меня навестил начальник КП ВВС, наш Кузьмич, рассказывал ему, показывая на меня: «Сохранили ему сустав на левой ноге и руку». Я удивился этому и спросил: «А что, и руку могли отнять?» Кузьмич на это ответил: «Я с твоей рукой провозился больше, чем две бригады врачей с твоими ногами. Уже думали ампутировать, но все-таки удалось спасти».

Я, оказывается, за последний месяц у него самый тяжелый пациент. Всю операцию Кузьмича засняли на слайды. Он мне их показывал. Да… Со стороны видок у меня после подрыва был неважнецким: лицо в крови, рука и грудь тоже, правая нога оторвана, левая — до колена, как месиво, и вывернута вовнутрь; сам весь серо-зеленый, небритый, грязный, взлохмаченный. Это Кузьмич распорядился потом: вызвал парикмахера, меня побрили, постригли, помыли, привели в четкий порядок. Вообще, он очень заботливый человек и настоящий врач.

Как-то меня привезли на перевязку. Кузьмич взялся пальцами за левый сустав и слегка нажал. Нога у меня непроизвольно дернулась. В этот момент мне запомнилось его лицо. Примерно, как у ребенка, который увидел что-то неожиданно-интересное. Он нажал еще и еще раз, с удивлением поглядывая на подпрыгивающий остаток ноги. После чего я сказал ему: «Владимир Кузьмич, ну больно же!» На что он: «Да? Ну, извини, тогда больше не буду».

Рядом со мной лежал в реанимации один старший лейтенант. Их колонну пожгли «духи», и, когда они отбегали от машины, солдат, бежавший впереди старшего лейтенанта, наткнулся на растяжку от мины. Раздался взрыв, и осколок вошел старлею в живот. Сейчас парень сильно мучается. Очень жаль его. Он за себя борется, хотя мы уже знаем, что он не выживет. Так сказал хирург. А вчера ночью у нас умер солдат: тяжелое ранение, остановилось сердце после операции. Ну а меня от боли спасает только вода, да и то пока тоже не очень. Лежу все время в воде, вернее, руки в тазах, плечи поливают. Постель намокает, сплю то на одной кровати, то на другой. «Огонь, вода и медные трубы…» Огонь — это было, теперь добрался и до воды. И все-таки это еще не самое худшее…»

Позавчера я вновь пересек границу СССР и теперь нахожусь на Родине. Командующий выделил мне место на борту Ан-26 для доставки в Союз. Пришли проводить меня из Кабула все, кто мог. Медсестра Мария Ивановна Иванкович, дорогая наша Санта-Мария, всплакнула. Полковник Василий Иванович Бокин, начальник одной из наших служб, человек, у которого ни при каких обстоятельствах не дрогнет ни один мускул на лице, и тот не удержался — такая получилась минута: на глазах его навернулись слезы, он обнял меня и сказал, что верит в то, что я встану на ноги и вернусь в армейский строй.

Залетали в Баграм, взяли на борт гроб с погибшим летчиком. Увидел, как вносили его в салон, сильно расстроился. Вот так… Я еще жив, а для этого парня — последний полет, и борт «Аннушки» для него — «черный тюльпан», так у нас называют военно-транспортный самолет, предназначенный для перевозки на Родину останков наших парней, сложивших голову в Афгане. Есть о таких стихи, там сказано: «В «черном тюльпане» те, кто с заданий едут на Родину в милую землю залечь…»

Потом был Ташкент. Лететь тяжело. При подъеме и спуске всю руку простреливало. В тот же день добрались до Саратова. Чувствовал себя неважно. Но что в Саратове ударило в голову, так это воздух. Ночью я спал, как убитый. Так хорошо мне не спалось, пожалуй, вечность.

На следующий день долетели до Чкаловска, выгрузили гроб и приземлились снова уже в Ленинграде. Вот здесь до меня полностью дошло, что я на Родине. Трудно передать это состояние… Когда открыли люк, я попросил вынести носилки и положить их на землю. Когда носилки опустили, я забыл про все свои болячки: я действительно наслаждался тем, что лежу на родной земле, дышу нашим воздухом; любовался цветущей зеленью, трогал руками траву.

Потом я увидел подъехавшую машину «скорой помощи». Из нее выбежала молоденькая симпатичная медсестра в легкой блузке, коротенькой юбке, подбежала ко мне со шприцем в руке, чтобы сделать укол. Я в этот момент смотрел на нее такими счастливыми глазами, так улыбался, что когда она присела на корточки, то уронила и сломала шприц. Может, с испугу — приняла за сумасшедшего.

Потом, когда ехали по городу, я смотрел на улицы и вспоминал о своей последней поездке в Питер — было это в 1980-м году, во время Олимпиады. Вот и теперь, снова вернулся в этот город. Как все-таки изменчива судьба!..»

Чем можно измерить мужество человека? И есть ли такая мера? Но если она все-таки существует, это, наверное, мера испытаний, которые вынес человек, выдержал с честью, выстоял, победил.

Ранение, операции в Кабульском госпитале — это были первые беды, но оказалось, они означали только начало. В Ленинграде Валерия Буркова ожидали новые испытания, гораздо труднее прежних.

В окружном госпитале ему пришлось на себе убедиться в том, что здесь отношение медперсонала к раненым совсем иное, чем в Афганистане. Почему? Наверное, оттого, что далекой войны отсюда не видать и не слыхать: газеты в то время ведь почти ничего не писали о том, что там воюют и гибнут наши ребята. Так что контраст с Кабульским госпиталем показался разительным.

В первый же день Валерий получил нагоняй. Задержался на улице, куда его выкатили на коляске. Да как было не «тормознуться», он умышленно оттягивал время возвращения в пропитанную лекарственным духом палату: истосковался все-таки по дорогим сердцу картинам нашенской стороны. Когда его стали отчитывать, Валерий оправдывался:

— А вот в Кабульском госпитале из этого проблемы не делали.

— Здесь мы вам не Афган, а Союз, — услышал он. И еще кое-что в том же духе.

«Бог с ними, с ихними порядками, — уныло размышлял Валерий. — Пусть, лечили б только скорей…» Но вот уже три дня прошло, а к нему никто из врачей так и не подходил, черед не дошел, что ли. Заходил однажды врач в палату, но к другому больному; Бурков окликнул его и спросил: