Франкенштейн - Мэри Шелли

Мысль о посещении тюрьмы, где содержали приговоренную, казалась мне чудовищной, но отказаться я не мог.

Едва войдя в полуподвальный полутемный каземат[26], мы увидели Жюстину. Девушка сидела в дальнем углу на охапке соломы; руки ее были скованы, цепь от кандалов тянулась к кольцу, вделанному в стену. Ее распущенные волосы затеняли лицо. При виде нас узница торопливо поднялась, а когда стража удалилась и нас оставили наедине с нею, пала к ногам Элизы, глухо рыдая. Заплакала и моя спутница.

– Ах, Жюстина, – вздохнула Элиза, – зачем же ты лишила меня последнего утешения? Я так верила в твою невиновность, и хоть горе мое безутешно, мне все-таки было бы чуть легче, чем в эту минуту.

– Неужели и вы считаете меня жестокой преступницей? Значит, вы вместе с моими врагами заклеймили меня как убийцу? – Голос девушки прервался, ее душили рыдания.

– Встань, Жюстина! – воскликнула Элиза. – Почему ты стоишь на коленях, если не знаешь за собой вины? Я не враг тебе и никогда им не была. Я до последнего мгновения верила в твою невиновность, несмотря ни на что, пока не узнала, что ты сама созналась. Значит, этот слух был ложным?

– Я действительно созналась, но только это признание – ложь. Я сделала его, чтобы получить перед казнью отпущение грехов, а теперь оно тяготит меня больше, чем все мои грехи, вместе взятые. Да помилует меня всемогущий Господь! После того как был вынесен приговор, тюремный священник буквально преследовал меня. Он часами убеждал меня, что такому чудовищу, как я, к тому же не раскаявшемуся в содеянном, нельзя рассчитывать на отпущение грехов. Он грозил перед смертью отлучить меня от церкви и ввергнуть таким образом в адский огонь! Милая моя госпожа, ведь я теперь одна-одинешенька, все считают меня негодяйкой, погубившей свою бессмертную душу. Ну что же мне оставалось? В минуту крайней слабости я согласилась признаться, что убийство бедняжки Уильяма – моих рук дело…

Девушка умолкла, глотая слезы, а спустя некоторое время добавила:

– До чего же страшно мне было думать, госпожа моя, что вы поверите этой лжи и сочтете вашу Жюстину, ту, которую вы любили, способной на преступление, на которое мог решиться только сам сатана. Милый мой мальчик! Уже скоро, скоро мы свидимся с тобой на небесах и будем там счастливы. Верю в это и не страшусь даже позорной казни, которая меня ждет!

– О Жюстина! Будь великодушна, прости меня за то, что я на мгновение усомнилась в тебе. У тебя вырвали признание, но не горюй, моя дорогая, и ничего не бойся. Ты не умрешь! Подруга моего детства, моя названная сестра не погибнет на эшафоте, как последняя преступница. Я буду на всех углах кричать о твоей невиновности, я докажу ее, а нет, так слезами и мольбами попытаюсь смягчить сердца твоих врагов!

Жюстина с горечью покачала головой.

– Смерть меня не пугает, – просто сказала она. – Господь смилостивится над моей слабостью и даст мне сил выдержать все до конца. Я примирюсь со своей судьбой, если вы, моя госпожа, будете помнить обо мне и знать, что я пострадала без вины, только покоряясь воле Божьей.

На протяжении всей этой беседы я стоял в темном углу каземата, чтобы лицо мое не выдало того, что творилось у меня на душе. Что знает обычный человек о том, каких бездн достигает отчаяние? Даже несчастная узница, которой на следующий день предстояло пересечь грань между жизнью и смертью, не чувствовала того безысходного ужаса, который испытывал я. Не в силах больше выносить эту муку, я стиснул кулаки, заскрипел зубами, а из моей груди вырвался сдавленный стон.

Жюстина вздрогнула и шагнула ко мне, насколько позволяла цепь.

– Вы так добры, господин Виктор, что решили навестить меня. Скажите: ведь и вы не считаете меня убийцей?

Я был не в силах произнести ни звука.

– Нет, Жюстина, – ответила вместо меня Элиза, – Виктор верил в тебя даже тогда, когда я заколебалась. И услышав, что ты созналась, ни за что не хотел с этим смириться.

– Благодарю от всей души! В свой смертный час я благословлю всех, кто поддержал меня. Для таких несчастных, как я, нет ничего дороже. Вы, госпожа и господин Виктор, знаете о моей невиновности – и этого достаточно, чтобы я могла умереть спокойно.

Так эта страдалица пыталась утешить нас и себя. Она достигла душевного покоя, а я, истинный убийца, не имел ни малейшей надежды на утешение. Элиза горевала и плакала; но это были невинные слезы, ничем не замутненное горе чистой и светлой души, во мне же горело мрачное адское пламя, которое никоим образом нельзя было загасить.

Мы провели в каземате несколько часов; Элиза не имела сил расстаться с подругой юности, а Жюстина старалась держаться бодро, хотя едва сдерживала горькие слезы. Наконец она обняла Элизу, в голосе ее зазвучало глубокое волнение:

– Прощайте, милая госпожа, дорогая моя Элиза, мой единственный друг. Да благословит вас милосердный Господь и да хранит он вас на вашем пути. Пусть это горе станет для вас последним! Живите, будьте счастливы сами и дарите счастье другим людям!

Утром следующего дня Жюстина простилась с жизнью, взойдя на эшафот как изобличенный убийца. Пылкие слова Элизы не произвели впечатления на судей, полностью убежденных в виновности бедной девушки. Не прислушались они и к моим доводам.

Горе моей Элизы было глубоким и безмолвным. И кто, если не я, был тому причиной! Страдания моего отца, траур в еще совсем недавно счастливой семье – все это было делом моих трижды проклятых рук!

Виктор Франкенштейн, тот, кто готов отдать за вас по капле всю свою кровь, кто желал бы одарить вас всеми благами и служить вам всю жизнь, – это он вынудил вас скорбеть, отчаиваться и ждать все новых бедствий! А они не замедлят явиться. Так говорил в глубине моей души таинственный провидческий голос, и я ни на миг не усомнился в его правоте.

Глава 4

Монтанвер

1

Нет ничего тягостнее, чем наступающий вслед за вихрем трагических событий мертвый покой. С ним приходит та ледяная ясность, в которой больше нет места ни страху, ни желаниям, ни надежде. Жюстина умерла; она обрела покой, а я остался жить. Зачем? Кровь вольно текла в моих жилах, но сердце давили тоска и раскаяние. Я потерял сон и по ночам бродил, словно призрак, так как на моей совести действительно были небывалые злодейства. А между тем душа моя была полна любви к добру. Когда-то я окунулся в жизнь, имея высокую цель, я стремился достичь ее и принести пользу человечеству. Но теперь все пошло прахом; совесть не позволяла мне спокойно вглядываться в прошлое и с надеждой смотреть в будущее. В сущности, большой разницы с тем, как если бы я уже сейчас находился в аду, я не видел.