Франкенштейн - Мэри Шелли

– Мне известно, – продолжала Жюстина, – что эта вещь – решающая и страшная улика, но теряюсь в догадках, как она попала ко мне. Врагов у меня нет; и вряд ли кому-то могло прийти в голову погубить меня таким образом. Может быть, ее подбросил настоящий убийца? Но когда он мог бы это сделать? И если это его рук дело, зачем ему было идти на жестокое преступление, чтобы тут же расстаться с добычей? Я надеюсь только на здравый смысл и справедливость суда. Прошу лишь об одном: пусть допросят свидетелей, которые знают меня. Если же и после этого меня сочтут способной на столь жестокое злодеяние, я готова принять наказание. Но клянусь спасением души – я не знаю за собой никакой вины!

Суд опросил нескольких свидетелей, знавших Жюстину многие годы. Все они отзывались о ней хорошо, но держались скованно и говорили скупо и неохотно. То ли отвращение к гнусному преступлению, то ли молва, сразу обвинившая девушку, оказывали на них свое действие. Поняв, что последняя надежда обвиняемой – ее незапятнанная репутация – под угрозой, Элиза взволнованно попросила слова.

– Я могу считаться родственницей несчастного ребенка, – заговорила она, – почти что старшей сестрой, так как выросла и получила воспитание в доме его родителей. Кое-кто наверняка сочтет, что у меня нет права выступать в этом суде. Но я не могу промолчать, так как вижу, что честная девушка оказалась на краю гибели из-за малодушия своих мнимых друзей и знакомых. Да будет мне позволено изложить здесь все, что известно о подсудимой. Я знаю ее так же хорошо, как самое себя. Я прожила с Жюстиной Мориц более семи лет под одним кровом, и все это время знала ее как на редкость доброе и кроткое создание. Она с большой самоотверженностью и любовью до самой смерти ухаживала за моей тетушкой, госпожой Франкенштейн, а затем взяла на себя заботу о своей престарелой матери, хворавшей долго и тяжко. И все это она делала с такой простотой и бескорыстием, что вызывала только восхищение окружающих. В доме моего дяди не было человека, который не любил бы ее, а сама она была сердечно привязана к погибшему Уильяму и относилась к нему, как самая нежная мать. Несмотря на все улики, я без малейших колебаний готова утверждать, что твердо верю в ее невиновность. Улики уликами, но суд должен принять во внимание то обстоятельство, что у Жюстины не было ни единого мотива для совершения преступления. Что же касается безделушки, ради которой, как многие здесь уверены, она решилась на убийство, то стоило ей пожелать – и я охотно подарила бы ее подсудимой, потому что высоко ценю ее человеческие достоинства и испытываю к ней глубокое уважение.

Эта простая и полная горячего чувства речь встретила одобрение публики. К несчастью, одобрение это не имело отношения к ее содержанию и к бедной Жюстине. Собравшиеся в зале суда оценили великодушие Элизы, но прониклись еще большей ненавистью к «преступнице», будто бы проявившей черную неблагодарность.

В течение всего того времени, пока Элиза говорила, Жюстина плакала, но не прибавила ни слова в свою защиту.

Я же все это время испытывал адские муки. Для меня невиновность Жюстины была ясна, как летний день. Неужели же демон, убивший моего брата, в чем я ни минуты не сомневался, продолжал свою адскую забаву и обрек несчастную девушку на позорную смерть? Я больше не мог выносить весь этот ужас и, когда окончательно убедился, что общее мнение горожан еще до решения суда приговорило несчастную жертву и что судьи почти готовы признать ее вину, в отчаянии покинул суд. Мне приходилось, пожалуй, даже хуже, чем обвиняемой, – ее дух укрепляло сознание невиновности, меня же беспощадно терзали совесть и чувство собственной вины.

Всю ночь я пролежал без сна, а прямо с утра отправился в суд. Судейские чиновники догадались о цели моего прихода еще до того, как я решился задать вопрос, и сообщили, что голосование по вердикту[25] уже состоялось. Жюстина Мориц была единогласно приговорена к смерти.

Не берусь описать, что у меня было на душе в тот миг. В человеческом языке не найти слов, чтобы передать всю глубину моего отчаяния и чувства безысходности. Чиновник, который сообщил мне о приговоре, добавил, что Жюстина созналась в совершенном ею преступлении. «Да это и не требовалось, – заметил он, – дело и без того было решенным, но никто из судей не любит выносить приговор только на основании косвенных улик, какими бы серьезными они ни казались».

Это известие поразило меня: что же за ним стоит? Неужели глаза, разум и чувства обманули меня? Или я в самом деле стал тем безумцем, каким сочли бы меня, если б я заявил во всеуслышание, кого подозреваю? Я бросился домой, где с нетерпением ждала вестей из суда Элиза.

– Кузина, – сказал я, – все случилось именно так, как ты предполагала. Обычно судьи предпочитают осудить дюжину невинных, лишь бы не оправдать одного виновного. Но тут все по-иному: Жюстина дала признательные показания.

Такой удар для бедной Элизы, твердо верившей в невиновность девушки, оказался слишком жестоким.

– Праведный Господь! – воскликнула она. – Как же после этого верить людям? Жюстина, которую я любила как сестру, в которой была уверена, как в самой себе! Ее взгляд выражал только доброту и кротость, а она оказалась жестокой убийцей!

Однако вскоре до нас донеслась весть о том, что несчастная просит свидания с моей кузиной. Отец запротестовал было, но в конце концов сдался и предоставил самой Элизе решать, идти на это свидание или нет.

– Я все-таки отправлюсь туда, – сказала Элиза, – даже если она и виновна. Но и ты должен пойти со мной, Виктор. Одна я едва ли выдержу это.

Мысль о посещении тюрьмы, где содержали приговоренную, казалась мне чудовищной, но отказаться я не мог.

Едва войдя в полуподвальный полутемный каземат[26], мы увидели Жюстину. Девушка сидела в дальнем углу на охапке соломы; руки ее были скованы, цепь от кандалов тянулась к кольцу, вделанному в стену. Ее распущенные волосы затеняли лицо. При виде нас узница торопливо поднялась, а когда стража удалилась и нас оставили наедине с нею, пала к ногам Элизы, глухо рыдая. Заплакала и моя спутница.

– Ах, Жюстина, – вздохнула Элиза, – зачем же ты лишила меня последнего утешения? Я так верила в твою невиновность, и хоть горе мое безутешно, мне все-таки было бы чуть легче, чем в эту минуту.

– Неужели и вы считаете меня жестокой преступницей? Значит, вы вместе с моими врагами заклеймили меня как убийцу? – Голос девушки прервался, ее душили рыдания.

– Встань, Жюстина! – воскликнула Элиза. – Почему ты стоишь на коленях, если не знаешь за собой вины? Я не враг тебе и никогда им не была. Я до последнего мгновения верила в твою невиновность, несмотря ни на что, пока не узнала, что ты сама созналась. Значит, этот слух был ложным?