Франкенштейн - Мэри Шелли

Приезжай скорее, дорогой Виктор, только ты способен утешить Элизу. Она без конца плачет, обвиняя себя в гибели малыша; ее слова буквально разрывают мне сердце… Твоя бедная мать! Какое горе! И сейчас я благодарю Бога за то, что ей не суждено было дожить до этого ужасного дня и увидеть страшную гибель своей обожаемой крошки.

Возвращайся, но не с жаждой мести, а с любовью в душе. Лишь она одна способна исцелить нашу рану. Твой дом полон скорби, сын мой, но не ненависти к тем, кто не ведает, что творит…

Анри Клерваль, следивший за мной, пока я читал письмо, увидел, как мимолетная радость на моем лице внезапно сменилась глубоким отчаянием. Я бросил письмо на стол и закрыл лицо руками.

– Виктор! – воскликнул Анри при виде моих слез. – Дорогой друг, скажи скорее, что случилось?

Я указал ему на разбросанные по столу листки, а сам в жестоком волнении стал мерить шагами комнату. Закончив чтение, Анри проговорил:

– Не буду утешать тебя, друг мой. Такое горе невозможно утешить. Но я хотел бы знать, что ты намерен предпринять?

– Не теряя ни часа, отправлюсь в Женеву. Поспешим, Анри, – нужно попытаться еще сегодня заказать лошадей и карету.

По пути к почтовой станции Клерваль сокрушенно проговорил:

– Бедняжка Уильям, милый мальчик… И что за кошмарная смерть! Каким мерзавцем надо быть, чтобы погубить ради золотой побрякушки невинное дитя! Лишь одно во всей этой истории утешает – страшный миг для малыша Уильяма уже позади и он успокоился навеки там, где нет ни горя, ни мучений. Ему не требуется наша жалость – она гораздо нужнее тем, кто пережил твоего несчастного младшего брата, Виктор…

Эти слова запечатлелись у меня в памяти, и я не раз вспоминал их впоследствии, оставаясь в одиночестве. Но сейчас, едва подали лошадей, я прыгнул в экипаж и торопливо простился со своим верным другом.

Тягостное это было путешествие. Поначалу я торопил кучера, желая как можно скорее увидеть близких и разделить с ними горе, но по мере того, как родные места становились все ближе, я попросил возницу умерить прыть лошадей. Разноречивые чувства нахлынули на меня. В этих краях я не был на протяжении шести лет. За это время здесь случилось одно ужасное событие, но сколько других, более мелких, но куда более многочисленных перемен должно было произойти!

Внезапный страх и тягостные предчувствия овладели мною. Я просто боялся ехать дальше, словно впереди мне грозили неведомые беды. Я не понимал, что все это означает, но испытывал самый неподдельный ужас.

В совершенно растерзанном состоянии я провел два дня в Лозанне. Здесь, на северном берегу Женевского озера, царил покой: озерные воды были тихи, как зеркало, а снеговые вершины, эти вечные дворцы природы, безмолвно возносились ввысь. Величественная красота природы постепенно успокоила меня, и я продолжал поездку в Женеву.

Однако, уже приближаясь к дому и различая вдали черные склоны Юры и сверкающую, как алмаз, вершину Монблана[23], я снова оказался во власти необъяснимого страха. Близилась ночь; и когда темные очертания горных хребтов стали едва различимы, душу мою окутал глубокий мрак. Весь мир представился мне громадной ареной, над которой властвуют силы зла, и смутный внутренний голос предрек, что мне суждено стать несчастнейшим из смертных.

Увы! Это был пророческий голос, и он не обманул меня. Лишь в одном я ошибся: все ужасы, на которые было способно мое воображение, не составляли и сотой доли того, что выпало мне испытать наяву.

Когда мой экипаж оказался в предместье Женевы, окончательно стемнело. Городские ворота оказались запертыми на ночь, и мне пришлось остановиться на ночлег в небольшой деревушке Сешерон, расположенной в миле от города. Ночь была тихой и ясной, о сне в том состоянии, в котором я находился, нечего было и думать, и я решил наведаться к тому месту, где погиб мой бедный братец.

Так как пройти через город я не мог, то раздобыл лодку и добрался до Пленпале по озеру. В течение этого недолгого переезда я видел, как молнии чертили странные зигзаги над вершиной Монблана. Стремительно приближалась гроза.

Причалив к берегу, я поднялся на невысокий холм, чтобы понаблюдать за происходящим. Вскоре тучи заволокли небо; первые редкие и тяжелые капли упали на землю, шумно пронесся порыв ветра, и сейчас же хлынул ливень.

Я запахнул плащ, поглубже надвинул шляпу и зашагал дальше, хотя тьма стала совершенно непроницаемой, а гром гремел, казалось, прямо над моей головой. Громовые раскаты подхватывало эхо, отраженное от склонов Юры и Савойских Альп; вспышки молний слепили меня, на мгновение превращая озеро в полную огня гигантскую чашу. Затем все снова погружалось во тьму, пока глаза не привыкали к ней и не начинали различать контуры предметов сквозь пелену дождя.

Как это нередко бывает в Средней Швейцарии, гроза обрушилась словно со всех сторон одновременно, но сильнее всего гремело к северу от Женевы, над побережьем между мысом Бельрив и деревней Копэ. Вспышки молний изредка освещали Юру, а на востоке то скрывалась во тьме, то снова озарялась голубыми сполохами остроконечная гора Моль.

Наблюдая за буйством стихии, прекрасным и в то же время грозным, я торопливо шел вперед. Битва, разыгравшаяся в небесах, оживила меня. Я вскинул руки и во весь голос закричал: «Уильям, мальчик мой! Вот достойный погребальный звон по тебе!»

И в то же мгновение я различил в темноте человеческую фигуру, внезапно появившуюся из-за ближайшей купы деревьев. Я остановился и замер, пристально вглядываясь в сумрак. Наконец вспышка молнии осветила фигуру, и я ясно увидел, кто находится передо мной. Ошибки быть не могло: гигантский рост, тело, дышащее нечеловеческой мощью, и столь же нечеловеческое безобразие. Это он, омерзительный демон, которому я даровал жизнь!

Но как и с какой целью он здесь оказался? Что за странное совпадение? Внезапная мысль, подобно молнии, пронзила меня: уж не он ли стал убийцей моего брата? И как только эта догадка мелькнула в моем мозгу, как тут же окрепла и превратилась в уверенность. Ноги мои подкосились, и я был вынужден прислониться к стволу старого дерева. Так я и стоял, укрытый густой тенью, а тем временем чудовищное существо прошло мимо меня и затерялось в глубине леса.

Ни один человек, будь это даже закоренелый преступник, не способен убить прелестного ребенка. Если бы негодяю требовалась пожива – дорогой медальон, он мог бы просто отнять его у малыша и скрыться. Поэтому убийцей могло быть только существо иной, нечеловеческой природы, и это чудовище создал я сам, собственными руками и разумом!