Злоключения добродетели - Маркиз Сад

И он бросил на кровать ворох пеньюаров, полдюжины сорочек, чепчики, чулки и туфли, приказав тут же все примерить.

Наблюдая за моим туалетом, он не отказался ни от одного из неприличных прикосновений, которые могла ему предоставить данная ситуация. Затем он отобрал три предмета из тафты, один из индийского полотна и позволил мне их оставить, потом, подумав, разрешил пользоваться всем остальным, напоминая, что все принадлежит монастырю, и, если я покину обитель раньше, чем успею все износить, это нужно будет вернуть. Сцены моего переодевания распалили его, и он приказал мне самой встать в позу, которая, как мне уже было известно, подходила ему наилучшим образом. Я хотела было попросить пощады, но, заметив искру гнева в его глазах, подумала, что разумнее всего подчиниться, и я опустилась на четвереньки. Развратник при содействии трех других девушек удовлетворил свое желание как всегда, вопреки обычаям, религии и самой природе. Я пришлась ему по вкусу, он весьма горячо чествовал меня за ужином, после чего я была назначена провести с ним ночь. Мои подруги разошлись, и я оказалась в его комнате. Больше не стану говорить о моем омерзении и моих переживаниях, сударыня, для этого потребуется слишком много черной краски.

Келья Рафаэля была обставлена с роскошью и хорошим вкусом, каждая мелочь продумана и подчинена одной цели – доставлять хозяину кельи как можно больше удовольствий. Только мы оказались одни, Рафаэль принялся различными способами возбуждать себя, приказав мне имитировать эти непристойные упражнения. За этот вечер я прошла полный курс разврата, не менее сложный и изощренный, чем тот, что проходят самые вышколенные блудницы. Из любовницы я вскоре превратилась в ученицу, которая по сравнению с учителем была слишком снисходительной, хотя ее об этом никто и не просил, и она вскоре в слезах стала молить требовательного учителя о пощаде, но над ее просьбами посмеялись, против ее возражений предприняли самые действенные меры и, окончательно утвердив свое господство, полных два часа с ней обходились с беспримерной суровостью. Причем объектом воспитания оказались не предназначенные для этого природой части тела, а скорее – прямо противоположные места, самые деликатные выпуклости и впадины, самые укромные уголки – ничто не ускользнуло от неистовой ярости моего палача, который не желал отказывать себе в удовольствии пощекотать свое сладострастие зрелищем новых мучений жертвы.

«Давай ляжем, – сказал он наконец, – это, пожалуй, чересчур много для тебя и определенно недостаточно для меня. Этим священным занятием невозможно пресытиться. То, что уже произошло, кажется лишь приготовлением к самому главному».

Мы очутились в постели, и Рафаэль на всю ночь сделал меня рабой своих преступных радостей. Я улучила минуту передышки и спросила, могу ли я надеяться когда-нибудь покинуть это заведение.

«Безусловно, – ответил Рафаэль, – когда мы все четверо договоримся об этом, ты незамедлительно будешь отпущена».

«Но, – начала я издалека, пытаясь подвести к интересующему меня вопросу, – не опасаетесь ли вы, что девушки, более юные и менее сдержанные, незакаленные жизненным опытом, как я например, смогут когда-нибудь разоблачить перед светом то, что делается у вас?»

«Это невозможно», – сказал настоятель.

«Невозможно?»

«Разумеется, невозможно».

«Не могли бы вы пояснить...»

«Нет, это наша тайна. Все, что я могу сказать, – болтлива ли ты или нет – ты будешь навсегда лишена возможности вынести за пределы этих стен сведения о происходящем здесь».

Произнеся эти непонятные слова, он грубо оборвал меня, приказав сменить тему разговора, и я не осмелилась возражать.

В семь утра он велел немому брату отвести меня обратно. По дороге я размышляла, пытаясь свести воедино то, что узнала от него и от Омфалы. Вывод напрашивался малоутешительный: скорее всего против отпущенных девушек применялись самые насильственные меры, и они могли хранить вечное молчание лишь потому, что их лишали возможности заговорить, укладывая в гроб. От этой страшной мысли я почувствовала озноб, но, как и мои подруги по несчастью, отгоняла ее, пытаясь найти спасение в надежде на лучший исход.

За неделю я успела пройти через все руки, и после этого омерзительного первого круга, испытав все виды извращений, присущих каждому из монахов, пришла к выводу, что, несмотря на разницу в методах и пристрастиях, у них было одно общее свойство: огонь их страстей разгорался лишь от избытка кровожадной жестокости, можно сказать, что именно эта порочная склонность и являлась их самым главным стимулом разврата. Удовлетворяя эту склонность, они были на верху блаженства.

Больше всего страданий доставлял мне Антонин. Трудно вообразить, до какой грубости доходил этот негодяй в своих исступленных восторгах. Его не знающая жалости душа была всецело подчинена темным порочным инстинктам: они настраивали его на наслаждение, поддерживали в течение всего совокупления и сопровождали удачное его завершение. Принимая во внимание его варварские методы и излюбленные пристрастия, я как-то поинтересовалась у Омфалы, как Антонину удавалось предохранять свои жертвы от нежелательной беременности.

«Он тотчас же сам уничтожает плоды собственной невоздержанности, – ответила она, – как только замечает, что не все в порядке, заставляет пострадавшую три дня подряд выпивать по шесть больших стаканов какого-то специального снадобья, которое на четвертый день полностью ликвидирует все неприятные последствия. Недавно это случилось с Корнелией, три раза происходило со мной, но это никак не влияет на наше здоровье. Напротив, кажется, что после отвара чувствуешь себя гораздо лучше. Впрочем, как ты сама видишь, Антонин – единственный, от кого исходит подобного рода опасность. Неестественные увлечения остальных исключают всякую угрозу».

Омфала спросила, согласна ли я с ее мнением, что из четверых негодяев Клемент все же доставлял меньше всего неудобств.

«Увы, – отвечала я, – среди ужасного нагромождения грязи, вызывающей отвращение и возмущение, трудно сделать выбор. Все негодяи равно мне ненавистны – как можно предпочесть кого-то из них? Все они одинаково меня измучили, я устала и доведена до такого отчаяния, что хотела бы получить отставку, какой бы ни была цена этой свободы».

«Вероятно, твое желание может быть скоро удовлетворено, – заметила Омфала, – ты забрела сюда случайно, на тебя никто не рассчитывал. За неделю до твоего появления они дали очередную отставку, а надо заметить, что монахи никогда не идут на такой шаг, если не уверены в скорой замене. Они не всегда вербуют девушек сами, у них есть хорошо оплачиваемые агенты, которые преданно им служат. Я почти уверена, что в ближайшие дни здесь появится новенькая; таким образом, твои надежды могут оказаться не напрасными. К тому же приближается время праздника, и монахи редко упускают такой удобный случай добыть новую жертву, соблазняя какую-нибудь девушку в исповедальне или инсценируя ее исчезновение. В любом случае это событие, как правило, приносит им новый лакомый кусочек».

Наконец он наступил, этот знаменитый праздник. Трудно поверить, сударыня, до какого чудовищного безбожия дошли тогда монахи! Они сообразили, что зримое всеми чудо приумножит добрую славу монастыря, и бесстыдно нарядили Флоретту, самую маленькую и юную из нас, в одеяния Святой Девы. Привязали ее к стене малозаметными веревками, приказав возносить с сокрушенным видом руки, когда ее начнут поднимать кверху. Несчастному созданию пригрозили самым жестоким наказанием, если она испортит представление, обронив хотя бы одно слово, но Флоретта великолепно справилась со своей ролью. Обман удался как нельзя лучше, так что успех превзошел все ожидания. При совершении чуда народ издавал ликующие крики, а позже, уходя, убежденный как никогда в действительном покровительстве Богоматери, оставил щедрые дары перед ее статуей.

Наши развратники в своей нечестивости дошли до того, что заставили Флоретту участвовать в вечерних оргиях в том же убранстве, в каком недавно она привлекала к себе благочестивое поклонение, и каждый из них, распалив свои гнусные страсти, подверг ее в этих священных одеждах своему излюбленному виду распутства. Вдохновленные первым святотатством, чудовища не остановились на этом. Они раскладывают голую Флоретту на столе лицом вниз, зажигают свечи, ставят статуэтку нашего Спасителя у ее изголовья и справляют на бедрах несчастной одну из самых отвратительных мистерий. Я не смогла выдержать столь страшного зрелища и упала в обморок. Видя это, Рафаэль сказал, что, дабы получше приручить меня, необходимо, чтобы и я, в свою очередь, послужила алтарем. Меня хватают и помещают на место Флоретты, где бесчестный итальянец еще более кощунственно и жестоко исполнил на мне тот же кошмарный обряд, что и на моей подруге. Я потеряла сознание, и меня подхватили и унесли в комнату. Три дня я проливала горькие слезы о свершившемся. Воспоминания об ужасном преступлении, в котором мне пришлось участвовать против воли, разрывали мою душу. До сих пор не могу думать о том страшном дне без содрогания. Христианская вера настолько мне дорога, что любое ее оскорбление заставляет мое сердце истекать кровью.