Злоключения добродетели - Маркиз Сад

«Минуточку, – перебил настоятель, – не забывайте о наших обычаях. Ведь вы знаете, друзья, церемонию посвящения в члены нашего общества: пусть же она пройдет все ступени, не минуя ни одной. Три других женщины, как у нас принято, будут держаться рядом, предупреждая или подогревая наши желания».

Вокруг меня образуется круг, я стою в середине, и в течение двух часов четверо развратников разглядывают и ощупывают мое тело, а я от каждого выслушиваю то похвалу, то хулу.

Позвольте же, сударыня, – залилась краской наша очаровательная рассказчица, – избавить вас от описания непристойных подробностей этой первой церемонии. Пусть ваше воображение дорисует картину того, как сладострастие кидало четверых монахов от меня к моим товаркам, как они нас сталкивали, сравнивали наши прелести, как постыдно их обсуждали. И это все будет весьма бледным представлением о начале этой оргии. Это была скромная прелюдия по сравнению с будущими ужасами, жертвой которых мне предстояло стать.

«Итак, – провозглашает Рафаэль, чьи желания настолько распалены, что он уже не в силах с ними совладать, – настал час совершить жертвоприношение. Готовьтесь, друзья мои, пусть каждый насладится с ней своим излюбленным способом».

Негодяй ставит меня на софу в позу, благоприятствующую его отвратительным вкусам, Антонин и Клемент меня держат. Рафаэль подходит сзади и, чисто по-итальянски и по-монашески, удовлетворяет себя, оставляя меня девственницей.

О, вершина распутства! Можно с уверенностью утверждать, что каждый из этих четверых гнусных людей словно искал славу в том, чтобы тем или иным образом оскорбить естественные законы природы.

Приходит черед Клемента. Возбужденный созерцанием действий настоятеля и еще более собственными занятиями, которым он предавался на посту наблюдателя, монах заявляет, что опасен не более, чем настоятель, ибо святилище, которое он предпочитает в виде особого лакомства, никак не затронет моей драгоценной девственности. Он заставляет меня опуститься на колени, а сам, стоя, прилипает ко мне так, что во время этого отвратительного жертвоприношения я даже не могу произнести ни слова, не имея ни малейшей возможности пожаловаться на столь неподобающее поведение.

Следующим был Жером. Его храм располагался там же, где и у Рафаэля, но в отличие от последнего, старый распутник сам не вторгался в глубь алтаря, он лишь довольствовался бичеванием на паперти, испытывая острые ощущения от зрелища мучений жертвы. Его грубость и жестокость воскресили в моей памяти забытые угрозы Дюбура и еще свежие впечатления от побоев де Брессака.

«Ах, какая прекрасная прелюдия! – восклицает Антонин, подхватывая меня из рук старика. – Иди сюда, цыпочка, наконец-то я отыграюсь на тебе за недоделки моих собратьев и сорву прекрасные первые плоды, которые они столь любезно мне сохранили».

Какие подробности... Великий Боже, их невозможно описать! Этот негодяй оказался самым развратным из четверых, хотя, казалось, менее всех удалялся от законов естества. Он словно создавал видимость, что следует природе, чтобы еще сильнее подчеркнуть под этой личиной невероятную извращенность, состоявшую в поиске новых и новых способов унижений и издевательств. Если прежде мое воображение рисовало картины интимных отношений, то я представляла, что они чисты и прекрасны, как и сам Создатель, подаривший их в утешение смертным; я считала их порождением нежности и любви. Но я и в мыслях не могла допустить, что человек, подобно лесным тварям, может испытывать наслаждение, заставляя другого человека дрожать от страха. Теперь я испытывала это насилие на себе: нападение было столь безжалостным, что естественная боль от потери девственности была самым слабым моим ощущением. Кульминационный момент Антонин завершил яростными криками и мучительным истязанием, не пощадив ни одного уголка моего тела; затем последовали укусы, напоминающие кровавые ласки тигра. В какой-то миг я почувствовала себя добычей дикого зверя, который не успокоится до тех пор, пока не растерзает свою беззащитную жертву. Но вот эти мерзости закончились, и я без чувств упала на алтарь.

Рафаэль приказал женщинам позаботиться обо мне и заставить меня подкрепиться; но это было бесполезно. Я была во власти безысходного отчаяния, не в силах свыкнуться со страшной мыслью, что утратила целомудрие – сокровище, ради которого сто раз пожертвовала бы жизнью; мне было невыносимо, что обесчестили меня те, от кого я более всего ждала поддержки и моральной помощи. Я рыдала, стонала, каталась по полу, рвала на себе волосы, молила этих палачей предать меня смерти. Но негодяи привыкли к подобным сценам, они и не думали утешать меня: их куда больше интересовали новые утехи, которым они могли предаться с моими товарками. Крики мои докучали распутникам, и, чтобы их не слышать, они решили отослать меня отдохнуть. Омфала должна была отвести меня, но вдруг вероломный Рафаэль, несмотря на мое ужасное состояние, окинул меня похотливым взором и заявил, что не отпустит, пока я еще раз не удовлетворю его. Задуманное было осуществлено... Однако его влечение нуждалось в более сильных возбуждающих средствах, и для совершения очередного насилия негодяю пришлось прибегнуть к варварским методам Жерома. Какая извращенность, Боже праведный! Эти мерзавцы выбрали минуту моего крайнего отчаяния и нравственных мук, чтобы еще более усугубить их пытками физическими!

«Черт возьми, – воскликнул Антонин, хватая меня снова, – как приятно последовать примеру отца настоятеля и до чего же пикантны повторные атаки: ведь чужая боль лишь разжигает сладострастие! К тому же я предчувствую, что это прелестное дитя скоро сделает меня счастливейшим из смертных».

И, не обращая внимания на мое отвращение, мои крики и мольбы, похотливый негодяй во второй раз сделал меня жалким посмешищем. Наконец мне было позволено уйти.

«Если бы я накануне не переусердствовал, – сказал Клемент, – эта прекрасная принцесса не ушла бы отсюда, не утолив моих страстей по второму разу. Но, черт подери, я еще наверстаю упущенное».

«Я могу пообещать то же самое, – сказал Жером, еще раз дав почувствовать свою тяжелую руку, когда я проходила мимо него, – а на сегодня хватит, пойдемте спать».

Рафаэль был того же мнения, и оргия прервалась. Настоятель задержал Флоретту, которая, вероятно, провела ночь с ним, все остальные разошлись. Меня сопровождала Омфала. Эта султанша была старшей, и, как мне показалось, ей вменялось в обязанность присматривать за сестрами. Она повела меня в нашу общую комнату, которая располагалась в квадратной башне. По углам стояло четыре кровати. Обычно один из монахов провожал девушек и запирал за ними дверь на два или три засова. Сегодня это потрудился сделать Клемент. Из комнаты девушек невозможно было выйти, она сообщалась только со смежными помещениями, где находилась туалетная, на окнах которой были такие же частые решетки, как и в нашей спальне. Мебели практически не было: стул и стол возле кровати, застеленной скверным ситцевым покрывалом, несколько деревянных сундуков; в соседнем помещении продавленные стулья, биде и общий туалетный столик. Все это я обнаружила на следующий день, теперь же была всецело поглощена своими страданиями. О Небо праведное, неужели любое доброе движение моего сердца непременно должно быть наказано! Какое же зло я совершила, великий Боже, придя в этот монастырь, дабы исполнить свой благочестивый долг? Чем оскорбила я Небеса, за что приходится мне платить столь непомерную цену? О непостижимые пути Провидения, соблаговолите хоть на миг приоткрыть передо мной вашу тайную завесу, чтобы удержать меня от бунта против ваших законов! За печальными размышлениями последовали горькие слезы. Мои рыдания были прерваны Омфалой, которая к концу дня подошла к моей кровати.

«Милая, подружка, – сказала она, – я понимаю тебя, но все же тебе не надо падать духом; я, как и ты, проплакала первые дни, а теперь привыкла. Ужас нашего положения не столько в отвратительных обязанностях вечно удовлетворять похоть этих извергов, сколько в утрате свободы и грубости обращения с нами, что превращает нашу жизнь в этом гнусном доме в истинную муку. Презренные негодяи наслаждаются, видя чужие страдания».

Как ни мучила меня острая боль, я все же на миг забыла о ней и попросила новую подругу подробнее рассказать мне о том, к чему еще я должна быть готова в будущем.

«Слушай, – начала Омфала, присаживаясь рядом. – Я доверюсь тебе, помни об этом и не злоупотребляй моей откровенностью. Больше всего настораживает неизвестность участи тех, кто покидает обитель. Наше затворничество не позволяет нам узнать все, однако нам известно, что девушек, освобожденных монахами, больше никто никогда не видел. Монахи сами предупреждают нас, что мы здесь в пожизненном заключении. Тем не менее, каждый год исчезают две-три девушки. Что с ними происходит? Может, эти подлецы отделываются от ненужных свидетелей? Иногда они подтверждают это предположение, иногда отрицают; от них ничего не добьешься. Каждая из девушек, покидающих обитель, клятвенно заверяла остальных, что подаст жалобу на монахов и будет добиваться освобождения подруг, но ни одна из них никогда не сдерживала обещания. Как усмиряют монахи возможных жалобщиц? Как добиваются их вечного молчания? Новенькие никогда ничего не знают о прежних. Что же ожидает этих несчастных? Вот что терзает нас, Софи. Эта мучительная неопределенность отравляет нам существование. За четырнадцать лет моего пребывания здесь сменилось более пятидесяти девушек. Все они уходили на моих глазах. Где они теперь? Почему все клялись помочь, и ни одна не исполнила клятвы? Обычно нас здесь четыре, по меньшей мере в этой комнате, ибо мы более чем уверены, что существует другая башня, подобная нашей, где содержится столько же девушек. Многое в поведении монахов убеждает нас в этом, но если даже эти подруги по несчастью и существуют, мы все же никогда их не видели. Одно из самых неопровержимых доказательств этого факта – то, что монахи никогда не пользуются нашими услугами два дня подряд. Если нас использовали вчера – мы будем отдыхать сегодня. А наши распутники не могут воздерживаться ни дня.