Клуб, которого не было - Григорий Гольденцвайг

– Внизу. Если Магди доедет наконец и поставит мне на смену кого-нибудь.

Сонин друг – Тимур Омар, обладатель одной из самых безразмерных коллекций музыки в Москве: может с равным успехом играть после Coil, De Phazz и Амона Тобина. Коллекции, насколько я знаю, у них с Соней по семейным обстоятельствам пересекаются. Надо будет подняться послушать ее.

Нас толкают со всех сторон – горлышко входа узкое, два часа ночи – для Москвы не время, на входе до сих пор очередь.

– Машина с артистом заехала, – рапортует рация у охраны.

– Я все понимаю, но в списке вы плюс один, а вас пятеро, – невозмутимо улыбается Соня юным барышням в Н amp;М и Cheap Monday.

– Нас Григорий, арт-директор, вписал, что же делать? В первый раз вас вижу, зайки. Опытные девушки, молодцы.

– Григория не видел? – интересуется у меня Соня.

– Не знаю, как он выглядит, – пожимаю плечами.

– Девушки, спасибо, двое из вас проходят, остальные в кассу, пожалуйста. Слушай, дай мохито, тебе мяты туда положили целый куст, просто завидно.

Я убегаю в бар за новым бокалом мохито для Сони – бар недоступен. Пробиться через толпу пытаюсь не только я, но и Олег с артистом. Худой, смуглый, мрачный Бринкманн похож на Мефистофеля. На лацкане пиджака – значок с Чебурашкой. Женат на грузинке, в России – сам не помнит в какой раз, привычное направление. Комически воздымает руки над головой – через толпу не протиснуться. Отправляем через кухню. Исчезают за комнатой посудомоек – и промоутер, и артист довольны аншлагом.

На барной стойке, на самом видном месте, две веселые подруги (не те ли, что ссылались на меня на входе?) сбивают цветастой банковой карточкой белую дорожку.

Оп-с.

Барышни совсем молодые. Их так точно где-нибудь повяжут.

Вот это совсем ни к чему: закрыться из-за драгса по чужой глупости в наши планы не входило. Молча выскакиваю из бара и хватаю первого попавшегося охранника:

– Двое там, на стойке, вот там, в глубине толпы, видите? Очень строго, негромко потребовать, чтобы убрали немедленно. Не отбирать. Не трогать.

Сергеи Ивановичи, где ваша семипудовая агентесса, специалист по запаху наркотиков? Вот у кого бы сейчас катарсис наступил.

Замечаю в толпе плечо Магди. Хватаю. Улыбается:

– Ну а что ты мне предлагаешь? Пройти по залу и попросить, если у кого что в карманах, то пусть не достают?

Магди исчезает. Возвращаюсь к барной стойке. Соня – в очереди за мохито.

– Прости, пожалуйста, закрутился!

– Ерунда, – беззаботно отвечает Соня. – Меня внизу подменили – скоро играть.

– Ты здесь на стойке ничего сейчас не видела?

– Что я должна была увидеть? Танец стриптизерш?

– Типа того. Какие-то сумасшедшие пионерки дорогу раскатали у всех на виду. Лучше бы стриптиз танцевали.

– Ну не зна-а-аю, – хохочет Соня, хватает мохито «на диджея запишите, пожалуйста!» и скрывается за вертушками: ей играть.

Человек-многостаночник.

Надо прекратить дергаться по пустякам. Это вообще не моя вечеринка. И жалко, что не моя, – вечеринка хорошая. Народ продолжает подтягиваться. Беру машину и еду домой в одиночестве. Ближе к трем начинаю зевать, никак не могу себя победить.

Хоть танец стриптизерш – мой день закончен.

Солнце шпарит невыносимо – уже час стою в очереди за аккредитацией, после раннего рейса на Копенгаген, после ночной сдачи программы, после попытки хотя бы символически пропылесосить квартиру – в первый и последний раз за месяц. Мне вот перед соседями стыдно квартиру в четыре часа утра пылесосить. Но я все равно пылесошу, потому как другого времени на это нет и не будет. Веснушчатой толстой датчанке, выдающей аккредитации, не стыдно, что я час стоял к ней на улице, – все стоят, крупнейший на континенте фестиваль. Браслет-пропуск на моей руке застегивает туго – давление не померить.

Фестиваль Роскильде – сто тысяч человек, пять огромных сцен, сельская опрятность фермерских домиков, гигантская ажитация и атмосфера сангвинического раздолбайства, разлитая над охристыми полями Зеландии, – как замечательно непохоже это на Лидс или Рединг с их беготней, горами мусора и запредельным количеством полуобнаженных бесформенных английских тел.

Нет-нет, за новыми именами – только в Скандинавию.

В фестивальной книжечке у меня – все ходы записаны. Сегодня Эндрю Уэзеролл (его Магди к нам привозил, я так и не успел посмотреть), Sonic Youth (Игорь привозил их пятнадцать лет назад, в зале было два инвалида, да и группы такой, по правде, никто тогда не знал) и Оззи (просто потому, что это Оззи). В фестивальном расписании мне знакома максимум половина имен. Если от сцены к сцене передвигаться быстро – а не так, как в прошлом году, когда я от The Dresden Dolls не мог час оторваться, – концертов двадцать за сегодня успею обежать. Это спорт, конечно. Но спорт жутко приятный. А я неплохой спортсмен.

– Ай нэ-нэ-нэ-нэ-нэ! – за спиной тихонько раздается что-то знакомое. Пугающе знакомое. Евгений Гудзь возвращается с репетиции.

– Бар – вот там! – со знанием дела показывает на медиазону. – Привет! Наши все там. Ты что будешь?

В медиазоне – бесконечные лавки и шатры между деревьями, как елки убранными компакт-дисками, хоть не вылезай отсюда, – я первым делом натыкаюсь на Ксению. Ксения, золотая медалистка с Сахалина, вместе с фиктивным женихом, обеспеченным социалистом из Копенгагена, собирает в Роскильде пустые пластиковые стаканы. Мы подружились, когда Ксения однажды позвонила мне из Стокгольма и попросила удостоверить ее личность для русского посольства. Выяснилось следующее: Ксения поехала на Ленинградский вокзал провожать шведских друзей в Хельсинки. Друзья сказали: «А поехали с нами, прокатишься!» Ксения, ни загранпаспорта, ни визы: «Легко». Раз спряталась под полкой от русской проводницы, два – от русских пограничников, три – от финских. Проехала по кромке Ботнического залива пол-Скандинавии от Хельсинки до Стокгольма. Подрабатывала волонтером на фестивалях, в детских приютах и домах престарелых. Как надоело (Ксении три месяца на месте просидеть – мука адова), решила обратиться в русское посольство в Стокгольме. Тут-то я ей и пригодился: как раз в Стокгольме сидел. Подписал: «Я, такой-то, Российской Федерации, удостоверяю, что Прилепская Ксения Валерьевна, Российской Федерации, является той, за кого она себя выдает».

Ксения сплавилась в Хельсинки, прыгнула в дешевый автобус до Питера и, помахав на границе разрешением на возвращение, честно выпалила всю историю первому

попавшемуся финскому пограничнику. Пограничник икал или, возможно, крякал, запрет на въезд Ксении поставили на два года – но с пограничником с тех пор они переписываются и поздравляют друг друга с Рождеством. Вот что за человек Ксения, и как же я могу бросить такого человека в медиазоне, когда Гудзь зовет выпить.

Раскланиваемся с галантным Сергеем Рябцевым, ржем со смешливыми гудзевыми бэк-вокалистками, обсуждаем насущно-бордельные планы с бритоголовым крепышом, шведским агентом, вытащившим Гудзя из подвалов Лоу-эр-Ист-Сайд и Ист-Виллидж на сцены больших и малых.

Они играют завтра – спешить некуда. Ксения тоже не стремится собирать стаканы – ее все в этом баре под увешанным компакт-дисками деревом устраивает.

– Я когда-нибудь напишу книжку о том, как приехал на фестиваль за тысячу километров и не увидел ни одной группы, – признаюсь Гудзю.

Гудзь хмыкает:

– Я вот поэму пишу. «Жизнь цыгана».

После нашего полупровального шоу, после подпольного шоу в клубе-конкуренте – в столице солнечной Украины Гудзю за сет не заплатили ни гривны. До дружественных цыган Закарпатья – из-за которых он, собственно, и решил в придачу навестить Москву и Киев – добирался на перекладных.

– По-цыгански, – пожимает плечами. – Я привык. Это вон с Туббе и со Скандинавии у нас другая жизнь началась.

С уважением поглядываю на бритоголового агента Туббе. Что-то мне подсказывает: тот, кто обидит его артиста, – дня не проживет. А Гудзя мне становится жалко. Пусть здесь он и в шатре на пятнадцать тысяч человек играет. Как можно обидеть человека с такими усами.

Урожай тюборга в этом году в Дании – особенно знатный. Кажется, я пропустил первые четыре часа фестиваля. Это концертов восемь. Мне стыдно. Откланиваюсь, обещаю перезвонить Ксении («на датский номер, конечно! С финского, на +358, ты увидишь»), если где обнаружу груду невостребованных пластиковых стаканов.

Ныряю в калитку в заборе – и немедленно упираюсь в двух сидящих на корточках девочек. О Скандинавия! Я целиком и полностью за равенство полов. Я тоже писал в прошлом году на этот забор и согласен: почему это им нельзя, когда мне можно? Единственное – зря они перед выходом присели: не ровен час, заденет кто.

Ну вот он, рай. Прямо передо мной на большую сцену вываливается Черный Плащ – Оззи Осборн. В шатре за углом разгоняется Эндрю Уэзеролл. Прямо и налево – оттуда доносится визг и лязг Sonic Youth. Все это в мире и согласии – никаких гримас на утонченных лицах: ах, не дай бог, мимо фанов Black Sabbath пройти, увидят – засмеют. Не засмеют. Не в резервации.