Орикс и Коростель - Маргарет Этвуд

– Каждый за себя, – сказал он им. – Простите, ребята. – В первые дни он отгонял их камнями, чувствуя себя последним дерьмом, а в последнее время они уже не возвращались.

Вот дурак. Он дал им пропасть задаром. Надо было их съесть. Или взять одну и натаскать на кроликов. Или сделать сторожевой собакой. Что-нибудь такое.

Волкопсы не умеют лазить по деревьям, и на том спасибо. Если они расплодятся и станут чересчур настойчивы, ему придется прыгать по лианам, как Тарзану. Это смешно, и он смеется.

– Вам нужно только мое тело! – кричит он им. Потом осушает бутылку и кидает ее вниз. Визг, суета: ракетную дипломатию они по-прежнему уважают. Но сколько это будет продолжаться? Волкопсы умные, скоро поймут, что он беззащитен, и начнут охоту. И тогда он никуда пойти не сможет – во всяком случае, не сможет ходить туда, где нет деревьев. Им останется только выманить его на открытую местность, окружить и убить. С помощью острых палок и камней особо ничего не добьешься. Нужно, обязательно нужно найти еще один пистолет-распылитель.

Волкопсы уходят, Снежный человек ложится на спину на своей платформе и сквозь шелестящую листву смотрит на звезды. Они вроде близко, но ведь на самом деле далеко, так далеко. Их свет устарел на миллионы, миллиарды лет. Послания без отправителя.

Время идет. Ему хочется что-нибудь спеть, но в голову ничего не приходит. Старая музыка возникает внутри, затихает – слышна только перкуссия. Может, он бы вырезал себе флейту из какой-нибудь ветки, стебля или еще чего, только бы найти нож.

– Звездочка светлая, звездочка ранняя, – говорит он. А дальше? Вылетело из головы.

Луны нет, сегодня лунная темень, но она все равно где-то там, и сейчас, наверное, всходит над горизонтом, большой невидимый каменный шар, гигантский ком гравитации, мертвый, но могущественный, притягивает море. Соки земные сосет. Человеческое тело на девяносто восемь процентов состоит из воды, вещает книга у него в голове. На этот раз голос мужской, таким голосом начитывали энциклопедии; незнакомый – во всяком случае, Снежный человек не припоминает знакомства с хозяином этого голоса. Оставшиеся два процента – это минералы; наиболее важным из них является железо в крови и кальций, который входит в состав зубов и костей скелета.

– Да кому какая, на хрен, разница? – спрашивает Снежный человек. Его совершенно не волнует железо в его крови и кальций в костях, он устал быть собой, он хочет стать кем-нибудь другим. Перетрясти все клетки, добыть новые хромосомы, обменять свою голову на чужую, в которой воспоминания лучше – например, как его тела касаются пальчики, скажем, пальчики с овальными ногтями, крашеными – спелая слива, или кармазин, или розовый лепесток. Сделай, чтоб сбылись мои желания. Пальцы, рот. Тупая тяжелая боль просыпается у основания позвоночника.

– Орикс, – говорит он. – Я знаю, что ты здесь. – Он повторяет ее имя. И это даже не ее настоящее имя, того он никогда не знал; это только слово. Мантра.

Иногда ему удается вызвать ее дух. Сначала она бледна и призрачна, но если вновь и вновь повторять ее имя, может, она скользнет в его тело и будет с ним в его плоти, и его рука, которой он ублажает сам себя, будет ее рукой. Но она всегда была неуловима, ее не поймать. Сегодня так и не материализовалась, и он снова один, в темноте, жалкий, хнычущий, дрочащий уродец.

6

Орикс

Снежный человек внезапно просыпается. Кто-то его коснулся? Но рядом никого, ничего.

Полный мрак, звезд не видно. Должно быть, из-за облаков.

Он ворочается, кутается в простыню. Он дрожит – это все ночной ветер. Скорее всего, он еще пьян, порой так сразу и не скажешь. Он смотрит в темноту, размышляет, когда же наступит утро, надеется, что ему удастся вновь заснуть.

Где-то ухает сова. Яростная вибрация, близко и далеко одновременно, как самая низкая нота перуанской флейты. Может, сова охотится? На кого?

Он чувствует, как Орикс плывет к нему по воздуху, будто на крыльях из мягких перьев. Вот она приземляется, устраивается; она очень близко, вытянулась на боку, кожа к коже. Орикс чудесным образом умещается на платформе, хотя платформа невелика. Будь у него свечка или фонарик, он увидел бы Орикс, ее изящный силуэт, бледное свечение во тьме. Протянуть руку и коснуться ее – но тогда она исчезнет.

– Я ведь не секса от тебя хотел, – говорит он. Орикс молчит; не верит ему, он чувствует. Она грустит: он забирает у нее знание, силу. – Ну то есть не только секса. – Мрачная улыбка; так-то лучше. – Ты же знаешь, я люблю тебя. Только тебя. – Она не первая, кому он это говорит. Зря он так тратил эти слова в прошлой жизни, зря использовал их как инструмент, клин, ключ, что открывает женщин. Когда он наконец почувствовал то, о чем говорил, слова исфальшивились, и ему было стыдно их произносить. – Да нет, честное слово, – говорит он Орикс.

Нет ответа. Она и в лучшие времена не была чересчур разговорчивой.

– Скажи мне одну вещь, – говорил он – давно, когда еще был Джимми.

– Спроси, – отвечала она.

И он спрашивал, а она отвечала: «Я не знаю. Я забыла», или «Я не хочу тебе про это рассказывать», или «Джимми, ты плохой, это не твое дело». Однажды она сказала:

– У тебя в голове полно картинок, Джимми. Откуда они берутся? Почему ты думаешь, что на всех картинках – я?

Ему казалось, что он понял ее замкнутость, ее уклончивость.

– Ладно, – сказал он, гладя ее волосы. – Это была не твоя вина.

– Что «это», Джимми?

Сколько времени он склеивал ее из обрывков, что собирал и бережно хранил? Была версия Коростеля, была версия Джимми, куда романтичнее, и была ее собственная версия, совсем иная, чем те две, и ни капли не романтичная. Снежный человек прокручивает в голове эти три истории. Наверное, были и другие: версия ее матери, версия человека, который купил Орикс, версия человека, который купил ее у того человека, версия третьего покупателя – самого мерзкого, того, из Сан-Франциско, вруна и святоши; но этих историй Джимми никогда не слышал.

Орикс была такая хрупкая. Филигранная, думал он, представляя себе кости внутри ее маленького тела. У нее было треугольное лицо – большие глаза, узкий подбородок – лицо осы, богомола, сиамской кошки. Кожа – бледнейшего оттенка слоновой кости, гладкая и прозрачная, будто старый дорогой фарфор. Глядя на нее, сразу видишь – у этой прекрасной, хрупкой, некогда бедной женщины была трудная жизнь, но полы в этой жизни она не мыла.

– Ты когда-нибудь мыла полы? – однажды спросил Джимми.

– Полы? – Она задумалась. – У нас не было полов. А когда я попала туда, где были полы, мыла их не я. – Только одно про те времена, когда полов не было, сказала она, – земляные полы каждый день подметались. Это очень важно, потому что люди спали на земле и сидели там, когда ели. Никто не хотел валяться в объедках. Никто не хотел, чтобы у него завелись блохи.

Когда Джимми было семь, а может, восемь или девять лет, родилась Орикс. Где именно? Сложно сказать. Далеко, в другой стране.

Но там была деревня, сказала Орикс. Вокруг деревья, рядом поля – может, рисовые чеки. Крыши хижин были из растительного материала – может, тростник или пальмовые листья, а у самых богатых – жестяные. В Индонезии, в Мьянме? Нет, сказала Орикс, хотя точно не знала. Не Индия. Вьетнам? – гадал Джимми. Кампучия? Орикс изучала ногти на руках. Это не важно.

Она не помнила языка, на котором разговаривала в детстве. Она была слишком мала, чтобы сохранить его, тот давний язык: все слова улетучились из головы. Но он был не тот, что в городе, куда ее вначале привезли, там был другой язык или другой диалект, потому что она училась говорить по-другому. Это она помнит: неуклюжесть слов на языке, ощущение, что она внезапно утратила дар речи.

Деревня – это такое место, где все очень бедные и куча детей, сказала Орикс. Она была совсем маленькая, когда ее продали. У матери было много детей, в том числе два старших сына, которые скоро смогли бы работать в поле, и это очень хорошо, потому что отец болел. Все кашлял и кашлял, и кашель сопровождает все ранние воспоминания Орикс.

Что-то с легкими, догадался Джимми. Разумеется, наверняка они все курили как одержимые, когда появлялась возможность купить сигареты: курение притупляло ужас жизни. (Он поздравил себя с этой догадкой.) Жители деревни сказали, что отец болеет из-за плохой воды, плохой судьбы, злых духов. Было в недугах что-то постыдное, никто не хотел измараться в чужой болезни. Поэтому отца Орикс жалели, но притом осуждали и избегали. Жена ухаживала за ним в молчаливом негодовании.

И все же колокола звонили. Читались молитвы. Сжигались на костре маленькие идолы. Но напрасно – отец умер. Все в деревне знали, что дальше будет: если в семье нет мужчины, который трудится в поле, сырье для жизни следует брать из других источников.

Орикс была одной из младших, о ней часто забывали, но вдруг все изменилось. С ней носились, ее больше кормили, ей сшили красивый синий жакет, другие женщины помогали, хотели, чтобы Орикс была красивая и здоровая. Уродливые или покалеченные дети, или не очень умные, или те, кто неважно говорил, – такие стоили меньше, их вообще могли не купить. Возможно, деревенским женщинам тоже придется продавать детей, и если сейчас помочь, в будущем можно рассчитывать на помощь.