Место для радуги - Максим Гаспачо

Ко мне стали заглядывать охранники с мелкими просьбами — записать диск, закачать музыку на телефон и т. п. Я никогда ни в чем не отказывал. В охране работали в основном молодые парни, мои ровесники.

— Куришь? — спросил меня однажды один из них, показывая шарик из фольги.

Я понял, что это гашиш. Последний раз я курил такие штуки несколько лет назад, до ареста. Охранник был для меня как настоящий дед мороз.

— Не откажусь, — ответил я.

Мы покурили, и он оставил мне немного на потом. Это было невероятно. Я сидел за компьютером в клубах гашишного дыма и переписывался по интернету с подружкой. Никаких криков и команд, никаких табуреток, хлорки и унижений. По сравнению со всем, что пришлось пережить до этого, я готов был назвать такое «отбывание наказания» приемлемым. Когда моя дружба с охранниками окончательно окрепла, это состояние стало нормой — ко мне стали заходить не только с просьбами, но и просто покурить «самокруточку» и посмеяться над начальством.

Тем не менее, за все время работы в МОБе мое отношение к системе не изменилось. Я не показывал его явным образом, но к той работе, которую мне приходилось выполнять, относился с большой иронией, поэтому общая база данных называлась «Система учета и контроля (автоматизированная)», сокращенно — «сука». Программа для приемного отделения, куда поступали вновь прибывшие, называлась «Программа оформления прибывших (автоматизированная)», сокращенно — «попа».

Согласен, что с моей стороны это было глупо и пошло, но всё, что происходило в тюремных застенках, было ещё глупее и пошлее, я лишь тонко и завуалированно подчеркивал суть происходящего в названиях этих программ. Впрочем, никто из администрации ни разу не удосужился обратить внимание на эти аббревиатуры.

Чем больше я узнавал тюремную систему изнутри, тем больше видел в ней миниатюру всего социума, как бы в разы уменьшенную модель, в которой более контрастно и детально отражалась вся ущербность вышестоящей системы государственной власти. Отделы, расположенные в соседних кабинетах, сутяжничали друг против друга и вели негласную «холодную» войну между собой. Режимники не любили воспитателей, воспитатели не любили режимников, врачи не любили и тех и других, и всё это непосредственным образом отражалось на заключенных, которые здесь работали. Я понимал, что примерно то же самое происходит на всех уровнях власти в этой стране, где люди — это как бы заключенные, которых государство держит под стеклянным колпаком, зомбируя и программируя их через телевизор, интернет и прессу.

Многие заключенные предупреждали, что, когда подойдет время для моего досрочного освобождения, администрация найдет какой-нибудь предлог, чтобы не отпускать меня, потому что я им нужен здесь и другого такого «компьютерщика» у них не будет, но я верил в силу слова начальника больницы. Проект был завершен, на него было потрачено два года работы и неустановленное количество гашиша, который мне регулярно приносили ребята из охраны. Персонально для начальника больницы была написана программа «Спрут», что означало Система Профилактического Учета (Терминал). Эта программа была терминалом, отражающим статистику деятельности программ «сука» и «попа»: на экране «спрута» Николай Борисович мог видеть всё, что происходит в больнице.

Система была настолько функциональной, что генералы из управления захотели внедрить её по всем колониям. Это не входило в мои планы. А в их планы не входило мое досрочное освобождение, поэтому за неделю до комиссии, которая должна была меня освободить, в моем личном деле появилось маленькое нарушение. Даже не нарушение, а так, пустячок — дежурный по смене написал рапорт о том, что я ему нагрубил в нецензурной форме. Во всей больнице был только один дежурный по смене, с которым у меня не было дружеских отношений, потому что у него не было дома компьютера. Все остальные сотрудники не раз приносили мне свое «железо» на ремонт и были моими друзьями. Именно этому дежурному я каким-то чудом нагрубил, причем скорее всего это сделал даже не я, а мой двойник, потому что в то время, которое было указано в рапорте, я уже спал в своей палате — это произошло в полночь.

Этого рапорта было достаточно, чтобы комиссия вежливо отложила мое ходатайство об освобождении на несколько месяцев. Мое негодование не было бы таким сильным, если бы Николай Борисович просто по-человечески попросил бы меня остаться поработать ещё какое-то время. Высасывать из пальца нарушение было совсем необязательно. Впрочем, его вины в этом не было — нарушение было инсценировано по указке одного из его замов, который метил занять место начальника. Вновь я, как это было на Онде, оказался разменной пешкой во внутренней войне чинов. Если бы Николай Борисович уничтожил рапорт, его зам тут же сыграл бы на этом свою игру. Тем не менее, у Николая Борисовича был выбор — пойдя вопреки системе, сдержать свое слово и устоять перед возможными проблемами либо умыть руки и не рисковать своей должностью. Он умыл руки, поэтому комиссия отказала мне в досрочном освобождении.

Нужно было всего лишь поработать ещё несколько месяцев, но моя гордыня была против такого произвола. Не было желания не только продолжать работу, но даже общаться с этими людьми. Случившееся наглядным образом показало, что они меня, как и других заключенных, не считают за человека. Я понимал, что через несколько месяцев эта история может снова повториться. Не было никаких гарантий, а их словам я больше не верил.

Моя ответная реакция была бескомпромиссной — система «Спрут» со всеми дочерними программами была выведена из строя. За два года к ней подключились почти все отделы. Фактически на ней держалась вся информационная деятельность больницы, которая в одночасье накрылась. После того, как я вывел из строя сервер, все компьютеры, подключенные к системе, отказались работать. Это спровоцировало жуткий переполох во всей больнице. Меня тут же вызвал начальник. Таким разъяренным я увидел его впервые.

— Если ты не запустишь нам компьютеры, я тебя расстреляю, — кричал Николай Борисович.

Он прекрасно знал, почему я так поступил, однако выбрал угрозы вместо примирения.

— Расстреливайте, — сказал я, — сделайте одолжение.

Он хлопнул по столу.

— Ну все! — воскликнул он. — Ты вернешься туда, откуда приехал. Не видать тебе досрочного освобождения.

Я понимал, что это произошло бы в любом случае. Им было очень нужно, чтобы я запустил компьютеры. Ради этого они были готовы пойти на любые уступки, но я знал, что, как только я это сделаю, меня отправят на Онду вероломно, без предупреждений — это сущность системы, её лицо и характер. Мне не хотелось, чтобы они провели меня в очередной раз, поэтому я отказался запускать компьютеры. Лишенный всех заработанных «поощрений», я возвращался на Онду.

Онда

«— Как Ваши дела?

— Никак.

— Как никак?

— Совсем никак!»

Обратно на Онду меня отправили с сопроводительным письмом — с просьбой встретить меня пожестче, что и было сделано с большим усердием. Сразу по приезде я получил пятнадцать суток штрафного изолятора, которые прошли по полной программе — хлорка, приседания, растягивания, словом, старые добрые пытки, в разы усиленные по просьбе коллег из МОБа. Здоровье, которое я так бережно восстанавливал два года в тепличных условиях, было моментально подорвано. Я опять почувствовал дыхание смерти за плечами.

После штрафного изолятора меня поместили в особый отряд, который называется «Отряд со строгими условиями содержания». Он полностью отрезан от всех остальных отрядов, туда переводят людей, которые из категории «нарушитель» перешли в категорию «злостный нарушитель». Как правило, сюда попадали после множественного рецидива «нарушений». Никогда не мог бы подумать, что все это будет происходить со мной — я не был «криминальным авторитетом», чтобы ко мне относились с такими почестями. Это было похоже на кошмар — ещё вчера я был на волоске от досрочного освобождения и уже дышал запахом свободы, лежа в комфортной отдельной палате и флиртуя по телефону с девушками из интернета, а сегодня я снова здесь — на Онде, да ещё и в таком отряде, куда последнему врагу не пожелаешь попасть. Про досрочное освобождение можно было забыть.

В отряде со строгими условиями было не больше двух десятков человек. Большинство из них оказались здесь по причине своей неадекватности — человек в силу поврежденного рассудка не мог четко выполнять команды дневальных и его отправляли в ШИЗО. Там его, конечно же, не вылечивали, а только сильнее травмировали, и он возвращался в отряд ещё более неадекватным. Его опять отправляли в ШИЗО, и так продолжалось до тех пор, пока он не умрет или не попадет в этот злополучный отряд. Это были несчастные, больные люди, которые порой забывали свое имя и не всегда могли четко связать двух слов. За это их уничтожали те, кто считает себя здоровым и нормальным.