Место для радуги - Максим Гаспачо

— Все запрыгнули на лавки, дежурный приступил к уборке, — звучит команда, и дверь захлопывается.

Попав в ШИЗО, только поначалу удивляешься зверствам и изощренности пыток. Потом начинаешь удивляться тому, сколько всего может вынести человеческий организм. Причем вынести не только в физическом, но и в психологическом плане. Зачастую мне казалось, что всё, предел — мой рассудок отказывался принимать происходящее за действительность. Становилось настолько безразлично всё происходящее, что были мысли просто упасть на пол и сказать: «Забейте меня до смерти, я больше не встану». Но, что-то заставляло снова и снова выдерживать все это. Не могу сказать, что это был страх. Это был какой-то внутренний автопилот. Я ни за что не поверил бы, что человек может выдержать столько всего, если бы не убедился в этом на собственном опыте.

Полуденный раствор перестает действовать аккурат ко времени вечернего обхода. Вечерний обход — это не только очередные приседания и свежая порция хлорки, но ещё и передача дежурства. Отдежурить сутки и не быть при этом избитым при передаче дежурства — большая удача. Всегда поражала смекалка дяденек в форме, когда им нужен был формальный повод, чтобы поиздеваться над дежурным. Это могло звучать, например, так:

— Дежурный, что у тебя с тряпкой? Тебе с утра была выдана новая тряпка.

От выданной с утра тряпки оставалось проеденное хлоркой решето из ниток. Если дежурный отвечал: «Ее разъело хлоркой», как делали неопытные новички, его били за то, что он выдумывает басни про хлорку.

— Ты хочешь сказать, что вас тут заливают хлоркой? — рявкал дяденька в форме на дрожащего от страха бедолагу с опухшими и слезящимися глазами и разъеденными до мяса ладонями рук.

Дежурный понимал, что сказал лишнее.

— Нет, гражданин начальник, — отвечал он. — Это я не аккуратно обращался с тряпкой.

В принципе, любой из вариантов ответа подразумевал побои дубинками, вопрос заключался лишь в количестве ударов. Кроме изъеденной тряпки, были и другие предлоги, но всех их не перечислишь. Каким бы ни был предлог, он всегда был до отчаяния абсурден.

Я понимал, что это — безжалостная и годами отточенная машина по уничтожению личности в человеке. Что можно сказать про тех людей в форме, которые все это чинят? Колония находится в глухом поселке, где нет никакой другой работы. Устраиваясь сюда, молодые солдатики не сразу становятся такими — жестокими и способными на любое зверство. Молодого стажера долгое время обучают опытные сотрудники, прививая ему ненависть и жестокость к заключенным. Делается это разными способами: ему намеренно показывают докладные записки, которые заключенные пишут друг на друга и на самих сотрудников. Ему показывают ситуации, как заключенные инсценируют нарушения. Ему показывают докладные записки, которые поступают от заключенных на него же самого (на этого стажера), причем за каждую такую записку он получает строжайший выговор. Это может быть все, что угодно: приветливо кивнул заключенному — докладная; сказал что-нибудь не по уставу, а какой-нибудь «активист» это услышал — докладная и т. д. В скором времени стажер начинает думать, что все поголовно заключенные — твари и стукачи, заслуживающие того, чтобы их избивать, заливать хлоркой и всячески издеваться. Он становится таким же, как те, кто его стажировал. Те, кто его стажировал в свою очередь также когда-то были простажированы. Так это передается из одного поколения сотрудников в другое. Эти люди искренне верят, что это — их работа и долг государству. Так что же можно сказать про людей в форме, которые все это чинят? Эти люди не ведают, что творят.

Несмотря на то, что пищу раздавали в изоляторе три раза в день, усваивалась она только с утра, на завтрак, потому что за ночь проветривалась от хлорки и камера, и легкие тех людей, которые в ней находились. Получение пищи происходило так: было слышно, как к двери подъезжает тележка с пищей, которую развозил дневальный, сопровождаемый дяденькой в форме. Открывалось окошко в двери, называемое «кормушкой». Все должны моментально выстроиться вдоль стены, а дежурный отчеканить доклад. С той стороны «кормушки» в камеру начинают залетать алюминиевые миски с кашей. Дежурный должен поймать миску на лету, при этом выкрикнув:

— Одну тарелку каши получил.

Тут же он пулей бежит к столу, ставит на него пойманную миску и также быстро бежит обратно к «кормушке», в которую уже залетает следующая. Если ты — не дежурный, ты стоишь и смотришь, как бедолага носится от «кормушки» к столу и обратно, истошно крича:

— Одну тарелку каши получил, две тарелки каши получил, три тарелки каши получил…

Следующую миску он не успел поймать, и она оказалась на полу вместе с кашей.

— Четыре тарелки каши получил, — все равно орет дежурный, подхватывая с пола миску с остатками каши и ставя её на стол.

Если он ошибется и скажет слово «миска», а не «тарелка», голос в кормушке спросит его:

— Дежурный, почему ты говоришь слово «миска»? Ты хочешь сказать, что к вам относятся как к собакам?

— Нет, гражданин начальник, — кричит дежурный. — Простите, оговорился.

Следом за кашей в «кормушку» просовывается хлеб:

— Четыре пайки хлеба получил, — орет дежурный и бежит с хлебом к столу.

Аналогично происходит с компотом или чаем, только кружки не залетают, а ставятся на край «кормушки», но забирать их оттуда надо очень быстро, потому что очередная кружка выталкивает на пол предыдущую, если дежурный не успел её забрать. Если дежурный был слишком медлителен или недостаточно громко выкрикивал, сколько и чего он получил, на утреннем «обходе» ему это аукнется. Даже если еда не лезет, надо заставить себя съесть завтрак, потому что за ним следует утренний «обход», а вместе с ним — утренняя порция хлорки, после которой в обед ты уже не можешь ни есть, ни пить — под хлоркой всё моментально выходит обратно с раздирающим нутро кашлем и пенистой рвотой. После обеда следует «прогулка» и полуденная порция хлорки. Затем вечерний «обход» и вечерняя порция хлорки. Потом ужин, который, как и обед, организмом просто не принимается. Находясь под действием хлорки, даже если заставить себя съесть корочку хлеба или ложку каши, не почувствуешь ни вкуса, ни насыщения. Впрочем, голода в этом состоянии тоже не чувствуешь.

В одиннадцать — отбой. Дежурный получает завернутые в рулет матрацы с одеялами и подушками, отстегиваются вертикально пристегнутые к стене койки, и измученное тело наконец принимает горизонтальное положение. Но уснуть удается далеко не сразу — кашель и нарушенный ритм дыхания мучают ещё долго. Ты лежишь, закутавшись в «ультратонкое» одеяло и осмысливаешь весь ужас прошедшего дня, сопоставляя его с ужасом вчерашнего. В полшестого утра подъем, койки пристегиваются к стене, спальные принадлежности сдаются. Потом завтрак, и всё по-новому.

Двое суток, проведенных в штрафном изоляторе, показались мне вечностью. Я понял, что возвращаться сюда ни в коем случае нельзя и был решительно настроен вести себя в отряде тише воды, ниже травы и как можно меньше обращать на себя внимание. Часто было такое, что люди, выходя из ШИЗО, настолько боялись вернуться обратно, что сами шли к старшине и просили принять их в «активисты», после чего становились ещё более ярыми стукачами, чем те, которые в изоляторе ни разу не были. Меня приводила в смятение мысль о том, что сейчас мне могут предложить работу в «активе», отказ от которой будет равнозначен возвращению в изолятор. В уме я перебирал всевозможные варианты, как я буду «съезжать» с подобных предложений, но их не поступило — у администрации колонии была несколько иная программа в отношении меня. Если бы я тогда знал наперед всё, что меня ждет.

Мог ли я тогда предположить, что всё происходящее — это не цепочка случайностей и даже не следствие моего преступления, а кем-то заранее написанный сценарий на многие годы вперед? Конечно, нет.

Преступление и наказание

«И совершу над ними великое мщение наказаниями яростными; и узнают, что Я — Господь, когда совершу над ними мое мщение»

Я был уверен, что двое суток в ШИЗО — это профилактический шаг администрации, направленный на то, чтобы выбить из меня излишнюю самоуверенность и дерзость, которая, по их мнению, во мне присутствовала. Возможно, во мне это и было, потому что, на мой взгляд, заключенные были уж слишком забиты и запуганы.

В сущности, и до, и после изолятора внешне я ничем от других не отличался, но внутренне не относился к происходящему так, как другие. Я не мог со всей серьезностью воспринимать откровенный идиотизм, который проявлялся буквально во всем — в стукачестве друг на друга; в том, с какой серьезностью и искренней верой в свою «работу» активисты пишут докладные записки; в то, с какой серьезностью дневальные их принимают и относят старшине; в то, как люди сидят в очередях, встают по командам дневальных (по сути — таких же заключенных), маршируют, выкрикивают свое имя-отчество в ответ на произнесение их фамилии, и весь остальной маразм — от первой до последней секунды каждого дня.