Цифры - Мария Петровна Казакова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
Дамиан бежал за котом, потому что хотел увидеть ещё и белого, и серого котёнка, как в сказке у нянюшки. Нянюшка была уже старенькая, и когда все дети здесь начали рождаться глухими, ей было трудно перестроиться и начать рассказывать сказки не голосом, как было испокон веков, а жестами. Сказка про белого, серого и чёрного котёнка была одной из самых простых и популярных – и нянюшка рассказывала её Дамиану чаще всего.
Забавно, но все чёрные котята здесь тоже рождались глухими. Сначала люди не понимали, в чём проблема. Почему стандартные «кис-кис-кис» и «мур-мур-мур» не работают, а от стука по окружающим предметам, при этом, заинтересованно поднимаются ушки. Мамы-кошки, кажется, тоже были в замешательстве. Только, в отличие от людей, они никогда не отказывались от своих детей, невзирая на их глухоту.
Немало поводов можно выдумать, чтобы заподозрить женщину в ведьмовстве. Мелайну подставило её имя.
Слухи о странных младенцах расползлись далеко за пределы городка. Исследовать «казус» с рождавшимися «глухятами» приехал учёный лекарь из другого города. Он знал древнегреческий язык и весьма удивился, когда услышал о Мелайне: «Даже не думал, что в такой глухой провинции девушку могут так назвать! По-древнегречески это означает «Чёрная». Довольно распространённое прилагательное, кстати, но как имя встречается редко».
Местные жители быстренько провели параллели между именем-прилагательным и глухими чёрными котами и начали что-то подозревать, хотя однозначно сформулировать и высказать свои подозрения никто не мог. Поэтому глава города, отец Дамиана, и взял дело в свои руки.
Однако Мелайна была далеко не первой девушкой, которую они повесили. Один алхимик частенько наведывался в городок из столицы и считал, что глухота связана с водой, которую пьют местные жители. Недалеко от родника жила с пожилой матушкой одинокая рыжая девушка по имени Анастасия. Матушку обвинять было как-то неприлично, а вот Анастасию вздёрнули без всяких зазрений совести.
На следующий день после её убийства очередная женщина родила глухого ребёнка. Местные расстроились. Не из-за того, что жаль Анастасию, а из-за того, что им хотелось чувствовать себя победителями, а природа их перехитрила.
А ещё была Инга. Жила себе Инга обычной русой толстушкой с бесхитростными радостями: смерть как любила она шутки про письки и щипать мужиков за жопы. И всё бы ладно, да только был у Инги один изъян. Порой принимался шалить в теле нервный тик, и не под силу было Инге его остановить. Левый глаз лихорадочно дёргался помимо воли. Больно не было, но выглядело жутковато.
Один раз у Инги начался тик, когда она болтала с беременной женщиной. Рассказывала анекдот про мужиков в бане и так хохотала, что задёргалась. У собеседницы, естественно, родился глухой ребёнок. «Это она! Она прокляла меня! У неё дурной глаз! Это всё она!» Ингу вздёрнули. Её шестилетнего братика Антошку забрали в приют.
Была Ксения. Ксения монашествовала, всегда молчала и никогда не поднимала взгляда на мужчин. Зарабатывала тем, что продавала женщинам абрикосы из дикорастущего сада, где ночевала. Конечно же, продавала и беременным. Её тело, забитое камнями до смерти, сгнило вместе с абрикосами.
Были и другие, но что уж тут, всех не упомнить. Одно понятно: инфантициду местные жители предпочитали феминицид. Им была неведома мысль, что глухие – это полноценные люди. Мало кто осмеливался принять своего ребёнка таким, каким его создала природа. О том, что можно избежать убийств и как-то иначе утешить народ, даже речи не шло.
Мир не наступал, ведь и в душах горожан не было мира. Люди видели: «Что-то не так!» – и в них просыпались ненависть и жажда отмщения. Они не знали, куда бить, и сносили всё подряд.
Глава города ненавидел глухих больше всех. И то, что у него тоже родился глухой ребёнок, выводило его из себя на постоянной основе. Он всем сердцем любил Дамиана как конкретного живого человека. Когда же он думал о Дамиане концептуально, как о своём сыне и преемнике, он ненавидел его всей душой и думал даже, что лучше бы Дамиан вообще никогда не рождался.
Трудно было уместить в душе и отцовскую любовь, и неотступное ощущение позора и стыда. Непреодолимую нежность и столь же непреодолимое чувство оскорблённого достоинства. Вот он и ковылял по жизни кое-как: вешая невинных, срываясь на жену, целуя сына в потную сонную головку, катая его на лошадках и выискивая с ним в полях самых красивых на свете бабочек.
Но чаще всего, когда глава города думал о жизни, ему просто хотелось хорошенечко так проблеваться. «Ну хорошо хоть просто глухие, а не слепоглухие гидроцефалы, слава, блять, господу», – думал он, опорожняя очередной ночью очередную стопку.
Однако все эти проблемы волновали только взрослых. Детей же не волновала их глухота. У них не было ни заниженной самооценки, ни проблем с коммуникацией. Обычные дети, которым хотелось всё узнать, всё попробовать, со всеми познакомиться, везде, со всем и со всеми поиграть. Как они общались? Жестами, конечно!
У местного дедушки Серафима когда-то была глухая тётя Юлька, и она учила его жестовому языку. Несмотря на преклонный возраст, дедушка помнил многие жесты, потому что они не раз пригождались ему в течение жизни: когда пожилыми стали его родители и родители друзей, многие из них частично потеряли слух, и жесты приходили на помощь.
Поэтому 5 июля – день, когда одинокий дедушка Серафим понял, что отныне в деревне рождаются исключительно глухие дети, а он единственный, кто знает жестовый язык – стал его личным праздником. Он широко отмечал этот день каждый год, раздавая всем своим птенчикам-подопечным облепиховое варенье и печеньки с корицей.
Когда прачке подходил срок рожать, она задумалась, как же назвать ребёнка. Сидела, слушала байки Серафима про Юльку, заплетала девчонкам цветные ленты в косы – прямо как они делали друг другу с сестрой Данайей, когда были маленькими – и подбирала имя. Она уже догадывалась, что ребёнок будет глухим, но ещё не знала, родится ли у неё девочка или мальчик, и хотела подобрать что-то такое, что подходило бы в любом случае. Как сейчас бы сказали, имя-«унисекс».
Серафим рассказывал, что Юлька, расставаясь с ним, каждый раз подносила губы к щеке и шептала «л-ю-б-л-ю-о». Воздух щекотно ударялся об щёку, выхлопная «ю» перетекала в беззвучную «о». Юлька осыпала чмоками его детишечье лицо, обнимала до кряхтенья и только потом уезжала, вытирая с полных щёк гремучие женские слёзы.
Захватив косичку левой рукой, прачка поднесла