Следствия самоосознания. Тургенев, Достоевский, Толстой - Донна Орвин

по всей вероятности, и следующее суждение общего характера: «…психолог должен исчезнуть в художнике, как исчезает от глаз скелет под живым и теплым телом, которому он служит прочной, но невидимой опорой»[130]. Открытая психологизация замедляет ход действия в драме, тогда как, по словам Тургенева, в драме «нам дороже всего те простые, внезапные движения, в которых звучно высказывается человеческая душа…»[131]

Таким образом, возражения Тургенева против психологического анализа как литературного приема были столь же сущностны, сколь и формальны: анализ убивает спонтанность, искажая реальное «я» персонажа, которое раскрывается в жестах, одежде, обстановке в той же степени, что и в словах и поступках.

По мнению Г. Джеймса, Тургенев верен объективной правде, он «серьезный и внимательный наблюдатель, и в силу этого своего качества охватывает великий спектакль человеческой жизни шире, беспристрастнее, яснее и разумнее, чем любой другой известный нам писатель»[132]. И та же позиция дистанцирования делает его склонным к сарказму, как замечает Джеймс, отражая уравнивание (об этом речь пойдет в главе 6) наблюдающего глаза в большей степени с умом, нежели с умом и чувством в равной степени. Когда Тургенев обращает зрение на «я» в повествовании от первого лица, оно становится самокритичным, пессимистичным и мрачным, ибо таким человеческий ум видит бытие в целом. Достоевский расценивал эту позицию как малодушную и высмеял ее в речи Кармазинова «Мерси» в «Бесах»[133].

Возражая Достоевскому, скажем, что, сколь бы слабовольным ни был Тургенев как человек, как автор малодушным он не был никогда. Тургенев был стоиком и по меньшей мере агностиком, потому и не мог обратиться к сакральным началам в сопротивлении грубой силе природы и обстоятельств. В своих вершинных произведениях он выдвигает идею трезвого баланса между потребностями личности и теми ограничениями, которые на нее налагает действительность. В этом плане его выдающееся произведение – «Отцы и дети», и Евгений Базаров – выдающийся герой романа. Базаров обладает способностью к спонтанному эмоциональному движению и внутренней силой – теми качествами, которые восхищали Тургенева в человеке; как и у автора романа, у Базарова сильный ум, склонный к сарказму. Вынужденный обстоятельствами по ходу развития сюжета выйти из роли наблюдателя и подчиниться «простым, внезапным движениям, в которых звучно высказывается человеческая душа», Базаров в финале направляет свет разума на себя. В отличие от повествователей в рассказах от первого лица, таких, как «Дневник лишнего человека» и «Призраки», Базаров и в тяжелом положении сохраняет трезвость взгляда. На смертном ложе он способен и объясниться в любви Одинцовой, и пошутить над собой; духовно он не побежден внешними силами, победившими его физически. Это тургеневская модель высшего человека, сохраняющего верность своему разумному «я», даже когда он подчиняется сначала страсти, а затем – смерти.

Тургенев критически отзывался о двух своих младших современниках, избыточно, на его взгляд, применявших в своей прозе психологический анализ, тем самым понижая статус персонажа с уровня субъекта до уровня объекта. Он не одобрял мелочной и антихудожественной, с его точки зрения, «психологической возни» у Толстого, снижавшей силу его произведений даже в «Войне и мире», его шедевре; по той же причине он критиковал и вторую часть «Преступления и наказания»[134]. Вместе с тем собственный художественный метод Тургенева при изображении внутренней жизни персонажа скрывает нечто сущностно важное для защиты субъективности, а именно свободу выбора в процессе развития действия. В тургеневских текстах герои предстают способными к свободе только постфактум. Проблема становится очевидной из тургеневской декларации его принципа в письме К. Н. Леонтьеву в 1860 году, где он советует молодому автору включать в прозу меньше психологических деталей: «Поэт должен быть психологом, но тайным: он должен знать и чувствовать корни явлений, но представляет только самые явления – в их расцвете или увядании»[135].

Метод Тургенева не изображает момент принятия решения, когда герой встает перед проблемой выбора, именно потому, что в отличие от Достоевского, который «ковыряется» во внутренней жизни своих персонажей, он не изображает психологического процесса, внутри которого происходит выбор. Мы видим только последствия уже принятого решения и сделанного выбора (или, как в случае с Базаровым, выбора не сделанного, пути не избранного), и текст лишь дает нам определившие выбор мотивировки. Некоторые из этих мотивов относятся к числу психологических, внутренних, но мы не видим реальной внутренней борьбы, в которой сознание выбирает альтернативы, поэтому психологические мотивировки предстают такими же несвободными, как и мотивировки внешние. Разум, сознание свободны в прозе Тургенева, однако разум, как правило, только взвешивает, но не определяет поступков, исключая те ситуации, когда он служит страсти. К этому сводится тот урок смирения, который получает Базаров в лучшем романе Тургенева: он тоже является субъектом действия, а не только его высокомерным объективным исследователем. Размышляя о поединке с Павлом Петровичем Кирсановым, Базаров сознает, что не может отказаться от него даже несмотря на то, что презирает собственные мотивы дуэли[136]. Поэтому вопреки заявленным Тургеневым изобразительным принципам и за некоторыми исключениями в его вершинных произведениях, как только что упомянутое, читатели могут воспринимать психологические портреты Тургенева как слишком завершенные и избыточно детерминированные, со всеми завязанными узелками, когда не осталось задач для деятельности воображения; заложенные в этих портретах самоограничения объясняют то чувство фатализма, которое они рождают. И напротив, Достоевский и Толстой фокусируют внимание на кризисных моментах психологического процесса, когда меняется внутренний ландшафт сознания и герои принимают решения, определяющие их действия. Конечная причина выбора, хорошего или дурного, остается загадочной как для читателя, так и для героя, но мы видим вовлеченность сознания в процесс принятия решения и поэтому считаем героя ответственным за его или ее поступки.

Современный человек предстает в прозе Тургенева разделенным на объект и субъект: снова и снова его герои сожалеют или скорбят о своих поступках, как будто их совершали не сами они, а другие люди. Соглашаясь с Тургеневым в том, что разум и чувство могут вступать в противоречия в душе человека, Достоевский и Толстой наделяют своих героев свободой. Ее обеспечивают только авторский психологический анализ и самоанализ персонажа, то есть те повествовательные приемы, которые Тургенев относил к числу художественных недостатков. В следующих двух главах речь пойдет о том, как эта стратегия репрезентации субъективной сферы влияет в их прозе на роль автора.

Глава третья

Скрытый автор Достоевского

…В его <Достоевского> психологических этюдах есть тот самый мистический отблеск, который свойственен вообще изображениям глубоко анализируемой действительности[137].

* * *

Мир, который изображает психологический реализм, –