Следствия самоосознания. Тургенев, Достоевский, Толстой - Донна Орвин

сдержан. Попытка сотворения себя с помощью литературных моделей имела следствие даже для Карамзина, который, если верить Лотману, уже обладал свойствами современного раздвоенного человека. Возможно, один из личных мотивов заставил его в итоге выступить против культа искренности, для создания которого в России он так много сделал. В целом же темную сторону современного человека Карамзин оставил для исследования своим потомкам, и лишь в одном из его прозаических сочинений – в «Моей исповеди. Письмо к редактору журнала» (1802) – представлен герой, своими манипуляциями, эмоциональной спонтанностью и циничным непризнанием социальных норм напоминающий Ставрогина в «Бесах» Достоевского[99]. В Евгении Онегине, прошедшем школу «науки страсти нежной», можно видеть наследника этого карамзинского героя, хотя Онегин, как мы знаем, не утратил способности любить. Лермонтовский Печорин – первый представитель данного типа, осознающий в себе как спонтанность эмоций, так и циническую отчужденность от мира людей[100]. Защиту сферы субъективности и человеческой индивидуальности в 1840-х сопровождало, порой в неожиданных проявлениях, их трансцендентальное обоснование. Несмотря на несогласия в определении содержания их художественного объекта, русские реалисты были согласны с Достоевским в том (впервые эта мысль прозвучала в «Записках из подполья»), что современный русский человек одновременно и самый эмоциональный и самый циничный среди людей.

Русские писатели имели склонность к анализу области субъективного, и этот процесс никогда не прекращался. Однако, касаясь этой сферы, они сознавали ее неделимость, невозможность анализировать ее в отдельных частях и элементах. Ее следовало представить читателю живой, как живую бабочку, перелетающую с цветка на цветок. В следующих трех главах речь пойдет о том, как они справились с этой задачей.

Глава вторая

Тургенев

Субъективность в тени

Действительность бесконечно разнообразна сравнительно со всеми, даже и самыми хитрейшими, выводами отвлеченной мысли и не терпит резких и крупных различений. Действительность стремится к раздроблению[101].

Все трое: Тургенев, Достоевский и Толстой – были практикующими специалистами в том, что Лурия назвал «романтической наукой». Подобно ученым (и художникам) преромантической эпохи, таким, как Шеллинг, Гёте и Новалис, они сознавали, что линейные методы индуктивного мышления не адекватны для наук о человеке: они размывают реальность «я»[102]. Можно разумом отрицать свободу души в принятии нравственных решений, но она настойчиво являет себя тем наблюдателям, чья деятельность состоит прежде всего и по преимуществу в предоставлении сведений о реальности, даже если они не всегда осознают то, что наблюдают. Для Тургенева, наиболее «земного» в этом трио и в этом смысле большего позитивиста, чем двое других, факт является фундаментальным исходным условием его поэтики, что наиболее ярко выражено в «Записках охотника», опубликованных в 1852 году. В этой книге Тургенев подробно рассказывает о внутренней жизни своих героев, не анализируя при этом ее противоречий и тайн.

Тургенев был доволен отдельным изданием, однако в одном из писем 1852 года к своему другу, критику П. В. Анненкову, отметил его недостатки, что для него вполне типично:

Я рад, что эта книга вышла; мне кажется, что она останется моей лептой, внесенной в сокровищницу русской литературы, говоря слогом школьных книг. Я сам перечел «Записки» на днях: многое вышло бледно, отрывчато, многое только что намекнуто, иное неверно, пересолено или недоварено – зато иные звуки точно верны и не фальшивы – и эти-то звуки спасут всю книгу. Но до полноты созданья всё это еще далеко, и стоит прочесть какого-нибудь мастера, у которого кисть свободно и быстро ходила в руке, чтобы понять, какой наш брат маленький, маленький человечек[103].

Мастером, которого Тургенев в это время читал, оказался Мольер, в сравнении с которым его собственный голос представляется ему «стрекозиным писком»[104]. Хотя он и не уточняет, в чем именно состоит превосходство Мольера, кажется, он сожалеет главным образом о недостатке власти над собственным повествованием; себя Тургенев видит художником без силы, свободы и полноты великого мастера.

Если сомневающийся Тургенев рассчитывал на комплименты со стороны адресата, то ответ Анненкова он должен был прочитать со смешанным чувством, знакомым тем, кто получал от друга, которому доверяешь, объективно полезное, но при этом и ранящее мнение о своем сочинении[105]. Найдя тургеневскую оценку «Записок охотника» «весьма умной», Анненков дает собственное подробное разъяснение тому, что в них не так. Рассказы впечатляют «дикой силой» в описаниях русского крестьянина. Тем не менее часто эта сила выходит из-под контроля как в речи повествователя, привлекающего к себе слишком много внимания, так и в изображении художественно не прирученных героев, которых Анненков называет «оригиналами». Свою критику «Записок охотника» Анненков дипломатично превращает в рекомендации для следующего произведения Тургенева – романа:

Я решительно жду от Вас романа с полной властью над всеми лицами и над событиями и без наслаждения самим собой (то есть своим авторством), без внезапного появления оригиналов, которых Вы уж чересчур любите, потому что и оригиналы родятся и живут без особенных знаков на небе и волнения на земле, и, наконец, чтобы мизерия, противоречия и нелепости жизни не выставляли себя напоказ и не кокетничали своим безобразием, как это у Вас иногда выходит, а ложились удивительно обыкновенно, не подозревая, чтобы можно было на них смотреть[106].

Мы знаем из следующего письма Анненкова, что Тургенев принял критику друга и действительно приступил к написанию романов, в которых в той или иной форме «дикая сила» «Записок охотника» была обуздана[107]. В любом случае Анненков был абсолютно прав, считая, что Тургеневу уже никогда не написать такой же книги, какой была первая. Ее уникальную художественную магию определяли, вероятно, именно те особенности, которые подвергли критике в 1852 году и Анненков, и сам Тургенев. И, вероятно, именно «сырой» материал «Записок охотника», «дикие» чувства и противоречия поразили молодого Толстого, так же как и позднейших читателей[108]. Среди этих читателей, между прочим, был тот же Анненков, который в 1870-х убеждал Тургенева не добавлять к книге новых очерков. О рассказе «Конец Чертопханова» он писал, что он хорош, но для «Записок охотника» не подходит.

Где же свобода изложения, обилие черт, теней, отливов, из которых составляются портреты «Записок», веселость мастера, ходящего развязно в своем сюжете, и мастерство намеков, которые говорят гораздо больше того, что написано. Психолог вырос, писатель если не поник, то накренился в сторону: уголь еще красив, да все же уголь. <…> Одна простота, сдержанность, трезвость, лаконизм описаний в настоящих «Записках» уже недостижимы[109].

То, что в