Хроника времён «царя Бориса» - Олег Попцов

И тем не менее постоянный прессинг депутатов демократического крыла и плюс к тому же объединенная нелюбовь Шахрая, Лукина и самого Бурбулиса, вкупе с Полтораниным, дали свой результат — уверенность Ельцина дрогнула. В процессе всего съезда, когда изнурительное голосование не дало результатов и демократам с трудом удалось оттеснить консерваторов и свести все к патовой ситуации, Ельцин, мучимый сомнениями, долго не решался подняться на трибуну и поддержать Хасбулатова. И тем не менее он сделал этот шаг.

Большого выигрыша Хасбулатову выступление Президента не принесло, но сам Ельцин, в глазах съезда, одержал нравственную победу. Он дал понять, что для него мораль выше политики.

И тем не менее, возвращаясь в досъездовский период, ночь накануне можно назвать драматической. На следующий день истекал срок, когда, согласно Конституции, кандидат в Президенты должен заявить имя своего ближайшего сподвижника на пост вице-президента. Ельцин не спал всю ночь. Где-то в душе Бурбулис очень рассчитывал, что Ельцин назовет его имя. Наверное, такой альянс мог бы состояться, но Ельцин уже почувствовал, какой бес властолюбия кроется в душе этого человека с неброской внешностью. Более того, Ельцин, отклоняя кандидатуру Бурбулиса, выдвинул самый обескураживающий и уязвивший Бурбулиса до глубины души довод: «Ты мало известен, твоя кандидатура не прибавит голосов». Так появился Руцкой.

История дальнейших отношений Ельцина и Руцкого свидетельствует, что выбор, сделанный Президентом, не оказался идеальным. И тем не менее этот шаг Ельцина был правилен и мудр по ряду причин.

Ельцин очень скоро почувствовал, что предвыборная тактика демократов, ещё в тот период, когда они избирались на российский съезд, обнаружила несколько очевидных изъянов. И хотя она не могла быть иной, демократические силы занимали свободную нишу, образованную непоследовательностью политики Горбачева, безрезультатностью реформ, уступчивостью Горбачева под нажимом правых. Очень скоро, непозволительно скоро, Горбачев стал играть на удержание собственной власти. Это сужало маневровое пространство. Породив демократические процессы, Горбачев посчитал задачу выполненной, ибо по своим масштабам она не имела равных величин в социалистической истории. Он открыл ворота, и энергия в непредсказуемых объемах хлынула на улицу.

Впрочем, улица была потом. Чего не понял Горбачев, чего он не просчитал? Демократия, как среда, обретет неминуемый характер самовыражения. В этом главная причина конфликта между Ельциным и Горбачевым? Попробуем исключить настойчивые утверждения Ельцина: «Что, дескать, если говорить о целях перестройки — у нас нет разногласий, но по тактике, методам достижения этих целей мы расходимся». При всей значимости сказанного, все это, в конечном итоге, частности. Ибо общность целей примиряет гораздо больше, чем ссорит разлад в вопросах тактики, потому как тактика неизмеримо более временна, чем стратегия. В другом причина. Начав демократические преобразования, Горбачев постарался встать над ними, отгородиться от них высоким рангом президентской власти, оставил за собой роль вершителя судеб. И тогда демократическое движение, как некую материализованную силу, структурно оформившуюся, подобрал и возглавил Ельцин. Горбачев посчитал для себя невозможным опуститься до уровня улицы. А Ельцин все сделал наоборот: он начал с улицы и никогда с ней не порывал. Не случайны его слова: «Моя команда — это мои избиратели».

Неудивительно, что Ельцина трижды избирали всенародно. Сначала как депутата Союза, затем как депутата России и в конце концов как Президента России. Горбачев этой процедуры не проходил ни разу. Отсюда его боязнь улицы.

Но вернемся к несовершенной тактике демократов. Будучи только народившейся, демократия, лишившись преград, наподобие освобожденной воде, устремилась на незанятое пространство. Она и не мыслила посягать на святая святых, извечные оплоты консерватизма, которыми являлись армия, точнее, её генералитет, КГБ, партийная номенклатура, директорский корпус или, ещё точнее, многоранговый корпус начальства. Их оппоненты и носители русской идеи патриоты-государственники тоже были уязвимы — отнесли демократию к злонамерениям проклятого Запада, как и евреев, масонов, кооператоров, биржевиков и рок-ансамбли. Национальный разлад, разрушение главенствующей вертикали власти — а ей во все времена являлась КПСС, — эти ситуационные перемены вытолкнули армию на оперативный политический простор, вывели её из-под привычного, строго дисциплинарного контроля. Армия — структура сугубо уставная, строгой ранговой подчиненности — сторонилась демократии. Армией в нашей стране во все времена руководила партия, а не государство. Привыкание армии к государственному управлению ещё впереди, и всякие утверждения о верности Президенту не более чем красивая риторика, благозвучная для нашего политизированного времени. Это невладение армейским ключом делало Ельцина уязвимым. Если на выборах в своей победе он был уверен, то после выборов все могло повернуться самым неожиданным образом. Кое-какой капитал давал и образ партийного бунтаря, в котором на партийном съезде выступал Руцкой. Выбирая Руцкого, Ельцин не выигрывал генералитета, но завоевывал среднее офицерство. А ещё он завоевывал армейский патриотизм.

Афганистан был настоящей войной, и образ героя-афганца, попавшего в плен, но не сломленного, — это капитал, хотя и двоякого смысла, но среди патриотической консервативной части общества капитал очевидный. Ельцин поступил как прагматик. Он отодвинул соратника в сторону и взял в команду человека извне, находящегося за пределами бушующего среднеинтеллигентского демократического моря. Конечно, Геннадий Бурбулис считал себя наиболее подходящей кандидатурой для вице-президентства. И, тщательно скрывая конечную цель своих политических пристрастий, он не переставал надеяться. Уже никто не сомневался, что он для Ельцина человек сверхнеобходимый, его врастание в сознание Ельцина стало не только естественным, но и необратимым. Впрочем, определение «никто не сомневался» в данном случае несколько завышено — речь идет прежде всего о самом Бурбулисе. Многие из окружения будущего Президента, естественно, сомневались, но не потому, что располагали какими-либо иными свидетельствами, а, скорее, из-за опасения по поводу чрезмерного усиления Бурбулиса, ибо каждый из них сам претендовал на особое положение рядом с Ельциным.

Мне помнится встреча, случившаяся у нас едва ли не на следующий день после того, как Ельцин уже назвал кандидатуру Руцкого на пост вице-президента. Мы были одни. Бурбулис казался ещё более замкнутым, нежели всегда. Он редко терял самообладание, невозмутимый и спокойный среди беснующегося сумасшествия, трезвый среди загулявшего застолья, скупой на выражение чувств, если даже восторженность, выплескивающаяся кругом, не имеет пределов. Его маска и есть его образ, его суть. Вызвать Бурбулиса на откровение не так просто. Он должен безмерно верить этому человеку, но и это не самое главное, он должен от него не зависеть. Он всегда мысленно просчитывает ситуацию, возможность использования его слов человеком, которому он рискнул открыться. Мы достаточно знакомы, но вряд ли могли бы стать классическими друзьями. Я никогда не претендовал на сверхоткровение с его стороны, зная точно, что это непременно вызовет подозрения. Просто я очень хорошо понимал его, и, мне кажется, он это чувствовал, почему и не скрывал иногда своего раздражения по поводу меня. Есть случаи, когда упрятать мысли гораздо важнее, чем открыть их. В тот вечер он был настолько обескуражен случившимся, что страдания, разрывавшие душу, выплеснулись наружу.

— У меня был с ним разговор, — сказал он. — Я долго терпел и не проявлял инициативы. Но так не могло продолжаться вечно. Я работал на него. Я понимал, что это необходимо, и жертвовал всем. Я до сих пор живу в гостинице. Мне неудобно напоминать ему об этом. Он сам должен догадаться, что так не относятся к соратникам. Настало время позаботиться о моем статусе. Нельзя делать все и быть никем. Понимаешь, он счел мою кандидатуру несерьезной. Он сказал, что меня не знает народ. Я специально не светился, держался в тени. Конечно, я понимаю, что мы представляем из себя нечто, когда мы рядом с ним. Он должен понять, что я не могу влиять на его окружение, не имея достойного должностного положения. Он выбирает себе вице-президента, он решает тактические задачи, а кто нейтрализует этих людей, когда они станут властью?

Тогда я впервые услышал о потаенной идее Бурбулиса, скорее всего это был запасной вариант — стать госсекретарем.

Расчищая себе пространство рядом с Ельиным, он выиграл много баталий. В этой изнурительной борьбе за влияние на Президента его противниками были: Силаев, Петров, Хасбулатов, Руцкой, Полторанин, Шахрай, Скоков, Илюшин. С одними он заключил союз, чтобы оттеснить других, с иными шел какое-то время рядом, свидетельствуя им свое расположение, но это расположение было обманчивым. Он запрещал им претендовать на большее, чем, с его точки зрения, они могли претендовать. Его скрытое желание — стать разумом Президента, его глазами и ушами. Он много раз замахивался на руководство аппаратом Президента, попеременно атакуя то Илюшина — руководителя Секретариата, то Петрова как главу Администрации Президента. Но одно можно признать с очевидностью: совершить прорыв на этом участке ему не удалось.