Хроника времён «царя Бориса» - Олег Попцов

Попцов Олег

Хроника времён «царя Бориса»

У подножия надежд

Год 1987-й.

Еще не остыл съездовский микрофон, и гул съездовских баталий катился по московским улицам, набухал и остаточно взрывался на митингах. Еще не успели разъехаться депутаты, а уже шла встречная волна оценок, несогласия, осуждения: не так; не то, что хотелось. Где практические шаги? Где результаты? И съезд, тот самый съезд, которого так ждали и который в чем-то превзошел все ожидания, оказывался в положении человека, которому предписано объясниться, оправдаться, смыть досаду недоумения.

Ситуация не то чтобы странная, скорее неординарная. Тем более что речь идет не о каком-то прошлом съезде, где бурные продолжительные аплодисменты чередуются с производственной гимнастикой делегатов — все встают, а совсем об ином, первом съезде народных, да-да, народных, наших с вами депутатов, выбранных альтернативно. Не всех, но в подавляющем большинстве своем. Вот почему первым оценочным фактом съезда должен быть его состав — лицо съезда. Мы выстрадали другой съезд. Выстрадали. И не надо пускать его с молотка, не надо. Но съезд — продукт обновления, иное качество воплощения не самой власти, это шаг следующий, но её окружения, рядом расположенной среды.

Неудовлетворенность съездом, на которой так трогательно настаивают в средствах массовой информации народные депутаты, естественна, она логически была предопределена ходом предвыборной кампании. Почему? Проще говорить, что демократические преобразования — наши завоевания, сложнее понять и оценить их. Предвыборная кампания была оригинальным демократическим экспериментом, позволенным в условиях однопартийной системы. И озабоченность партии, что коммунисты не ссылаются в своем предвыборном марафоне на её программу, нельзя считать правомерной. Многопрограммность кандидатов должна была создать ощущение многопартийности при её отсутствии. И это случилось в истории.

Уникальный случай, когда результат съезда мы имели прежде, чем собрали съезд. Когда существует многопартийная система, программа кандидатов удерживается в магнитном поле программы той партии, которую представляет кандидат на выборах. Мы имели другую ситуацию. Программы будущих депутатов были ориентированы не на возможности общества, таковые оставались непроясненными, а на неудовлетворенность общества жизнью как таковой. Кандидат в борении за мандат вел игру на бирже надежд, горизонты которой всегда более беспредельны, чем видимая реальность. Можно ли в полной мере упрекнуть в этом нынешних депутатов? Нет. Потому что грани видимой реальности от имени общества многолетно определил бюрократический исполнительный аппарат, присвоив себе право на разработку модели чаяний народных.

Когда демократия, при её долголетнем отсутствии, становится для общества реальностью, ещё долго поведение людей в условиях незнакомой политической среды являет собой образ поведения нереального для этой новой среды. И это естественно и объяснимо: человек — существо традиционное. Такова данность. На том, предсъездовском, этапе вложение в банк перемен было необходимо как воздух. Экономика буксовала, как она буксует и сейчас. Растерянность стала образом мышления. Нужна была концепция. И лидеры перемен, политическое руководство партии зачли предвыборную кампанию (сделав оговорки на её передержки, эмоциональную неуравновешенность) в актив перестройки, не углубляясь в детальный анализ. Удерживала естественная боязнь осложнить ситуацию на выборах. Я думаю, этот шаг был обусловлен ситуацией, хотя нас, как всегда, подвела извечная страсть исчислять сиюминутный успех. И как результат, как факт вещей прозорливости руководства, правильности генеральной линии — надежды в неприкосновенном виде прибыли на съезд. И каждый избиратель, удобно устроившись у телевизора, стал ждать исполнения своих желаний. Это не упрощение, не романтизм. Депутаты обещали: если меня изберете — я смогу. И груз мифического оптимизма — решу, потребую, изменю — давил на депутата тысячами телефонных звонков, писем, и плюс к тому собственная самовосторженность: «от имени избирателей», «перед лицом моих избирателей», как если бы избиратели превратились в легионеров. И, чувствуя их дыхание за спиной, депутат готов броситься в атаку на неприступный редут. Это не образ, а реальная тактика депутата в столкновении с диктатом политической власти. Впрочем, неудовлетворенность имеет ещё и другие причины. Нынешний процесс мы с необыкновенной легкостью называем революцией — опять же слабость к политическому пафосу. Да, он революционен в том смысле, что затрагивает два сущностных момента общественного бытия: вопрос о власти и собственности. Затрагивает, но не опрокидывает, не взрывает. Речь идет не о передаче власти, что привело в шоковое состояние партию, а о её перераспределении. Мы не создаем новую социально-экономическую систему, не строим заново, в чем мы, кстати, преуспели — строить много и плохо, а вступаем на неведомый нам путь радикальной социально-экономической реконструкции. Тот самый, который, начиная с середины 60-х годов, прошли все развитые страны. Да, да, перестройка прошла всюду. В Японии, Америке, странах Европы, чуть позже в Латинской Америке. Просто в своем пропагандистском сумасшествии мы её называли иначе — кризисом загнивающего капитализма. В результате все эти страны вышли на иной качественный виток социально-экономической спирали. Причем занимались они не научно-технической реконструкцией, как мы упрощенно трактуем и по сей день, а социально-экономической реформой, не игнорируя элементы социализма, а активно внедряя их. Так что поговорка о новом вине и старых мехах не очень точна. Не очень. Ну а мы, как и полагается, «революцьонный держали шаг». Не могли же мы заниматься, скажем, научно-технической реорганизацией. Державе такой масштаб не предписан. У нас обязательно должна быть научно-техническая революция. Такие мы все из себя революционные.

Конечно, социально-экономическая реконструкция должна быть по сути своей радикальной, нужен рывок. И тем не менее процесс этот мы представляли эволюционным, с обязательным наличием промежуточной модели.

Кстати, о нэпе. Мы часто нынче вспоминаем нэп. Но отчего-то никогда не говорим, что нэп, по замыслу Ленина, был переходной, промежуточной моделью. В этом смысле временные прогнозы экономистов и сроки выхода из кризиса через 3-5-7 лет вряд ли точны. Расчет идет по нормам экономической реформы, проводимой в цивилизованной стране, где массив частной собственности является если не преобладающим, то бесспорно значимым, и никто не учитывает, что одновременно мы проводим ещё и реформу политическую. Подобного опыта наше общество не имело, разумеется, кроме как в 1917 году. Но это уже другая история. А потому недоумение избирателей естественно. Они все ждали: когда же власть из одного состава начнут перегружать в другой? Ведь сказано — вся власть Советам! Когда объявят о роспуске колхозов? И Маяковский кстати — «Кто тут временные?.. Слазь! Кончилось ваше время!» Как же необходим был на съезде анализ депутатских программ с точки зрения их реальности, социально-экономического и политического диапазона. Это был бы великий урок и для парламента, и для исполнительной власти, и для избирателей. И не надо думать, что это позволило бы управленческим структурам упрекнуть депутатский корпус в дилетантстве, в безответственности, в непрофессионализме, чего так бы хотелось, толкуя профессионализм как узость собственных суждений, неподъемность именуя стабильностью, закоснелость мышления преемственностью. Не случилось ни того, ни другого, а жаль. Что же произошло потом? Депутаты вернулись к своим избирателям и стали вместе с ними критиковать прошедший съезд, оставляя право на его защиту партийным лидерам всех рангов, которым-де положено это делать. Это тоже рецидив привычного — ещё не поняли, не переключились — съезд-то другой! Не очередной «исторический», необъятно партийный, а другой! Такой вот расклад получился. Иначе говоря, хоронили съезд многие из тех, кто больше всего недоволен даже не самим съездом, сколько фактом его появления в том составе, в котором он состоялся. Не заявленная гласно мысль «Мы предупреждали!!!» не перестает существовать. Политические реформы, демократизация опережают готовность народа к этим процессам. А затем — залп по неформалам, ещё один — по кооперативам, по национальным беспорядкам, и как итог фраза: «Что требовалось доказать? — Народ не готов!» А депутаты им ничего не остается, как отозваться на недовольство народа, — поднимаются на трибуны перед своими избирателями и во благо своей неоторванности от народа начинают поругивать съезд, как если бы они были гостями на том пиру, а не хозяевами. Неминуемо возникает вопрос: «Кому все-таки нужен съезд народных депутатов?» Тем, кто сдерживает демократию, или тем, кто в результате её торжественно стал депутатом съезда?! Надо ли защищать съезд? Думаю, нет. Но надо пожить, ощутить, понять, что он для нас такое. Общество ждет Закона о печати, Закона о гласности. Съезд, при всех сопутствующих несовершенствах, процедурной неорганизованности, заявил такие параметры мысленной свободы, которые вывели в иную степень общественное сознание, как таковое. И всякий закон, и уж тем более Закон о печати, будет отныне соизмеряться с этим съездовским пределом. Меньшего уже быть не может. Как не может быть в одном обществе двух пределов свободы, гласности и открытости. Ибо это мы уже проходили. Съезд сделал не просто шаг вперед это иное качество общества. На съезде было меньшинство и большинство. Мы ещё не привыкли к этому понятию. И уж тем более мы страшимся теории оппозиции. Так вот, на съезде была оппозиция. Расхождения практически не затрагивали целей — необходимость радикальных перемен признали все. А вот пути достижения, темп перемен, их масштабы — здесь обозначились разные подходы. Поэтому понятие «оппозиция» нуждается в уточнении. На съезде была конструктивная оппозиция, взгляды которой бесспорно обогатили съезд. Впервые в нашей общественной жизни взгляды меньшинства были не просто выслушаны и учтены, как это принято говорить; они обрели характер экономической и социальной альтернативы. И дело не в результатах голосования. Съезд признал значимость альтернативы. Возможно, он не проникся к ней доверием. Для этого нужно время. Но уже вычеркнуть из сознания общества факт существования экономической концепции прибалтийских республик, московской группы невозможно. И всякая неуспешность наших экономических шагов, антирадикализм, половинчатость, неукротимая верность идеологическому догматизму в сфере экономики побудит, заставит общество свершить альтернативную данность. А это — завоевание съезда, его интеллектуальный прорыв. Конечно, у нас нет времени.