Роддом. Сериал. Кадры 14–26 - Татьяна Соломатина

И так далее.

В общем, пришлось Валерию Ивановичу крутиться со своим ненаглядным малышом самому. Из-за этого он сильно просел в деньгах. Договорятся, например, с Валерием Ивановичем насчет родов, а рожать начинают – когда? Ну, разумеется, именно тогда, когда ему не с кем оставить пятилетнюю кроху на ночь. Жена? Да, есть жена… Но малыш не уснёт, пока папа ему не прочитает сказку на ночь!

Со временем Валерий Иванович растерял клиентуру. Просился было в гинекологию, в ординаторы. Но сам же первый оттуда и сбежал. Что ординатором в гинекологии заработаешь, кроме гембеля и зарплаты? В дневное время и заведующий прекрасно со всеми пациентками разберётся. Так что пришлось Линькову кое-что достать из сильно запрятанного дедушкиного тайника и начать продавать помаленьку.

– Интересно, этот болван в курсе, что в его захламлённом коридоре на обдрипанной стене сыреет и блекнет подлинник Коровина? – как-то раз спросила у Семёна Ильича Мальцева.

– Правда?! Ух ты! Но… думаю, болван в курсе. Его дедуган, судя по пьяным базарам нашего Валерия Ивановича, неплохо в своё время пограбил награбленного. Линьков как-то брякнул, что у него есть клочок бумажки с рукописным наброском Маяковского. «Где-то на книжных полках валяется». Но Валерий Иванович, моя дорогая, не просто жаден. Он патологически жаден. Жаден до безумия – и это не фигура речи. Он не продаёт ничего такого вроде картины Коровина или наброска Маяковского не потому, что ценит их как раритетные вещи, произведения искусства и тому подобное. Он не продаёт их по той же причине, по которой не может выбросить пустые пыльные бутылки. Которые, разумеется, никуда и никогда не сдаст. Это и есть безумная жадность. Именно это, а не оголтелое завышение цен на что бы то ни было. Впрочем, он и по-умному жаден до бесстыдства. В прежние времена своим девкам такие ценники за аборты-роды лепил, что у меня волосы дыбом вставали. Оттого в основном, что находились такие, что ему эти бабки шальные несли.

Несмотря ни на что, Панин питал к Линькову что-то вроде благодарности. Когда-то тот очень помог ему с кандидатской диссертацией, касавшейся некоторых аспектов кровотечений в акушерской практике. Кроме того, Валерий Иванович был из тех людей, что бесстыдно играют на чувствах ближних. И даже дальних. Когда Панин его песочил за разнообразные должностные нарушения вроде побега с дежурства, грязного халата или напоминал, что прооперировать и бабки снять – это ещё полдела, женщину надо до выписки довести, Валерий Иванович делал такое несчастное лицо, начинал так слезливо плакаться на больную жену и несчастного бесприютного малыша (четырнадцатилетнего нынче возраста!), что Панину тут же становилось стыдно, и он, слегка пожурив Валерия Ивановича, тут же его отпускал. Даже выговора ни разу не влепил.

– Я вас ищу, Татьяна Георгиевна. Старшая сказала, что вы у начмеда. Хорошо, что вы уже вышли. Мне надо девочку госпитализировать, срочно. Подпишите…

– Валерий Иванович, в отличие от Панина, я совершенно бессовестный и бесстыжий человек! Я ничего вам не подпишу, – ответила Татьяна Георгиевна подошедшему к ней в грязном халате доктору. – «Срочно» – это в вашем исполнении значит – «девочка» не по контракту. А меня за неконтрактных слишком сильно не любит начальство. – Она кивнула головой в сторону кабинета начмеда. – Кроме того, господин Линьков, я отстраняю вас от работы в отделении. И в график дежурств вместо вас ставлю другого врача. Какого-нибудь не слишком кормящего папашу. И поверьте мне, сделаю всё для того, чтобы вас наконец вышибли на пенсию. И молитесь, чтобы вышибли вас туда если не с почётом, то хотя бы более-менее достойно.

– Танечка, девочка! Милая! Как же я буду жить? На что я буду содержать моего малыша и больную жену? – ахнул Линьков.

– Валерий Иванович! Вы эти представления оставьте для Панина. Надеюсь, вы отдаёте себе отчёт в том, что я вас с вашими концертами в любом случае… – Мальцева хохотнула. – В любом случае перекукую. А вашего «малыша», дорогой Валерий Иванович, от окончательного распада личности может спасти только ваша смерть, уж простите за откровенность. И смерть вашей супруги. У неё ещё пролежней нет? Желаю счастливо оставаться, господин Линьков! Привет Коровину. Кстати, то полотно, что гниёт в вашем хлеву, стоит столько, что хватит до конца ваших дней, ещё и на дубовый гроб с парчовой набивкой останется.

Мальцева развернулась и спустилась в подвал, покурить…

Не слишком ли она была с этим несчастным Линьковым жестока? Вот ведь, вроде дерьмо человечишко, но всё-таки… Помнится, как-то давным-давно – она едва интернатуру закончила – запер её этот Валерий Иванович в своём кабинете. Были какие-то посиделки – тогда частенько у него собирались, не только на его дни рождения, а и по любому поводу. Уж очень удобный у доцента Линькова был кабинет – в самом углу отделения патологии беременных. Теперь там люкс для контрактниц. А тогда был кабинет, он же – учебный класс для студентов и интернов, он же – место сборищ по самым разным поводам. Все тогда немного выпили, и сальный Валерий Иванович, тогда ещё временами бывавший вполне сносным, почему-то запер Таньку Мальцеву у себя в кабинете. Кажется, она задержалась, чтобы собрать и перемыть тарелки, а он взял и запер… И из-за двери прокричал ей, что будет её тут держать, пока она ему не «даст». Запер, а сам куда-то умёлся. Хорошо, что телефон у него в кабинете был. Она переключила вилку из внутренней розетки в городскую, позвонила Матвею и, смеясь, рассказала, что она тут «пленница тире наложница» в кабинете у Линькова. «Ну, у такого, помнишь? Облезлого гнома, который дока в ДВС-синдроме, я тебе рассказывала!» Матвей, смеясь же, пообещал прибыть и выручить прекрасную наложницу из плена. – «Да ладно, он скоро вернётся!» – «Уверен. Но на всякий случай я лучше приеду. Всё равно уже темно и страшно, бу-бу-бу! Заберу своё неразумное дитя, застрявшее в лапах злого кощея!» – «Да какой он злой, он просто жалкий, несчастный человечек. А у меня нет клаустрофобии!» Матвей, понятное дело, выехал. Линьков никак не возвращался. Клаустрофобии-то нет, а вот кофе вкупе с крепкими спиртными напитками обладает совершенно чумовым мочегонным эффектом. Спустя четверть часа Татьяне Георгиевне страшно захотелось по-маленькому. А поскольку кабинет доцента тогда ещё не был палатой люкс, то и санузла в нём не было. Через полчаса Мальцева поняла – всё. Катастрофа. На одной из полок у Валерия Ивановича стоял хрустальный вазон, подаренный кем-то из благодарных пациенток. В общем, пусть пеняет на себя, как говорится! Помнится, в вазон всё не поместилось. Мало того, не поместилось. Именно когда началось переливаться через край, но остановиться было уже никак не возможно, ключ в двери повернулся, и в кабинет вошел хохочущий Матвей, хлопающий по плечу улыбающегося – большая редкость! – доцента Линькова. Вот это была картина маслом, куда там тому Коровину!

– Писай, писай, мармеладочка! – ни на секунду не смутившись, сказал Матвей ласково.

– Простите, Татьяна Георгиевна, старого дурака! – извинился перед ней Линьков, когда она подскочила и суетливо привела себя в порядок, с ужасом обозревая растекающуюся вокруг вазона лужу. – Не беспокойтесь, я сам! Сейчас позову санитарку. Какие вы счастливые, ребята. Я вам очень завидую! Я, Татьяна Георгиевна, тоже хочу любить кого-то так, как вы любите своего мужа. И чтобы меня кто-то любил так, как вы его любите. – И, помолчав, добавил: – Татьяна Георгиевна, а можно я на этом хрустале гравировку сделаю? Что-нибудь вроде: «В этот вазон мочилась самая счастливая женщина на свете!»

«Что ты ему там наговорил?» – немым вопросом делала она тогда страшные глаза Матвею. Но тот только улыбнулся и сказал Линькову, что санитарки не надо. Сходил в отделение за ведром и шваброй и совершенно спокойно прибрал за ней… Её Матвей, такой мужественный, квинтэссенция всего мужского… Впрочем, никаких противоречий.

Но не слишком ли она сейчас?.. Больше никто и никогда не будет так увлечённо, с таким фанатизмом рассказывать о свёртывающей системе крови, как Валерий Иванович. Не слишком ли она была жестока с этим несчастным Линьковым? Да нет. Никакой он не несчастный. Омерзительный тип. Коллекционер грязи в белом халате. Точнее, некогда бывшим белым.

Кадр девятнадцатый

Продажная девка империализма

На утреннем обходе Татьяна Георгиевна узнала, что родильница, лежащая в изоляторе, Оксана Николаевна Егорова, 1989 года рождения, роды первые преждевременные в переднем виде затылочного предлежания недоношенным плодом мужского пола весом 1900, длиной 45 см, с оценкой по шкале Апгар 7–7 баллов, общее состояние удовлетворительное, соответствует суткам послеродового периода, абстинентный синдром, решила отказаться от ребёнка.

– Это… Татьяна Георгиевна. Херово мне, шо весь пиздец. Я сбегу от вас. Мне нужно… Ломает. Я тут всё заблевала, перед обходом. Санитарка только сейчас подтёрла. Уже ночью хотела, да меня ваши пёзды тут сторожили, ментами пугали. Выписывайте на хуй. И это… ребёнка я брать не буду.