Посмотри, отвернись, посмотри - Елена Ивановна Михалкова
Шрифт:
Интервал:
Закладка:
– Рубцов, к доске, – сказала географичка.
В две тысячи двенадцатом я видела беду. Видела, как она застыла в сухом воздухе – поодаль, как мне казалось.
Все это время я смотрела на нее, как последняя дура, не понимая, что она движется прямехонько ко мне. А потом она прошлась по нам вихрем и разметала в клочья нашу маленькую жизнь.
2
Но в две тысячи восьмом всего этого я даже представить не могла. Да мне и не особенно нравилось что-то представлять. Карамазов часто повторял: «Память – блестящая, воображения – ноль». И складывал из указательного и большого пальцев морщинистый кружок, поросший черными волосками.
Поразительное дело: весь Карамазов седой и пушистый, как персик. А руки будто от другого владельца. Остались из тех времен, когда он еще был могучим брюнетом.
Это сам Дима-дед так про себя говорит. «В те времена, когда я был могучим брюнетом…» Я каждый раз хохочу. «Ах, безжалостное детство! Отчего тебе, Санечка, так трудно поверить, что я был молод и красив? И фотографии не убеждают? О, скептичное дитя нашего разуверившегося века!»
«Натырили фоток с чужих помоек – а теперь в уши мне льете!»
Этот диалог повторялся у нас в разных вариантах. Я отказывалась признавать, что портреты дрищеватого мужика с такой высокомерной морденью, что только сниматься в фильмах про благородную жизнь, и нынешний жирный мохнатый старикашка – чисто поседевший шмель – имеют между собой что-то общее.
Конечно, все это было еще до того, как Карамазов стал престарелым извращенцем. После-то нам было уже не до разговоров.
Понятия не имею, откуда возникло странное имя «Дима-дед». Я долгое время считала, что это одно слово: Димодет. Только годам к десяти до меня дошло, что Карамазов – Дмитрий Ильич. Подозреваю, не я одна считала его Димодетом. Тетки в нашем дворе называли его именно так. Иногда – Димодетушка. Как-то я даже услышала: «Димодетушка Ильич, будь миленький…»
Ну, миленьким-то Карамазов не был. Многие считали его злобной свиньей. Но он был офигеть какой образованный. Целый университет со всеми факультетами в одной носатой башке. Это вам не географичка с канарейками!
Познакомились мы, когда мне было семь. До того дня я не выделяла его среди остальных соседей. Но случилось так, что в то утро Вика умчалась на семинар, а меня с собой не взяла. Я, видите ли, спала!
Так себе причина.
Вику слегка оправдывает тот факт, что до этого мне не сильно доставалось. Я была мелкая, как блоха, и уже к трем годам научилась забиваться в щели при первых признаках папашиного бешенства. В нашей квартире таких мест хватало. Мое любимое было за холодильником. Один раз папенька пытался меня оттуда выудить. Но тут уж я сама взбесилась. Это было запретное место, ясно? Только мое! Никто не имел права совать туда свои грабли! Я цапнула его за ладонь. Он вслепую шарил за холодильником, и я вцепилась всеми зубами в мякоть под мизинцем.
Папочка взревел, как укушенная Годзилла, и стал пихать холодильник, чтобы отодвинуть его и навалять мне как следует. Но наш холодильник весит килограммов двести. Когда его вносили в кухню, пришлось отломать косяки, чтобы он прошел в дверь. Так мне рассказывала мама. Правда, в других комнатах косяков тоже не хватает, а там-то холодильников нету… Но мне как-то не приходило тогда в голову совместить эти два факта.
В недолгой борьбе холодильник победил. Папа свалился под морозилкой и захрапел. Тогда я выбралась наружу и удрала.
Но в тот день, когда я познакомилась с Карамазовым, все пошло не так с самого утра.
Уже за завтраком папаша был на взводе. Молча жевал свой бутерброд, шумно прихлебывая из чашки. Обычно по утрам он трещит не затыкаясь. Мелет языком что в голову взбредет, можно подумать, ему за это приплачивают. А тут сидит хмурый, как с похмелюги, хотя вчера точно не пили. Откуда я знаю? Бутылок-то нету. И по углам не наблевано.
В общем, даже дураку ясно: что-то не так.
И еще он долго жевал. Словно бутерброд был из гудрона. Наконец покончил с этим, сунулся в холодильник, чтобы сделать еще один, – и тут мамочка возьми да брякни, что колбаса закончилась.
Первый удар достался ей. Костлявый отцовский кулак прилетел матери прямо в нос. Она заорала, кинулась в ванную – а папаша вместо того, чтобы топать за ней, медленно повернул башку и уставился на меня с таким видом, будто это я слопала всю колбасу.
Тут мне стало не по себе.
Будь дома Вика, она бы утихомирила его. А я этого не умела. Мне не так чтобы часто доставалось…
– Все жрешь, – протянул папа, сощурившись. – Жрешь и жрешь. Как гусеница! Когда ты уже, наконец, лопнешь?
Он шарахнул кулаком по столу. Чашки подпрыгнули, шмякнулись и сделали еще один низенький прыг.
Я отставила свою кашу, выползла из-за стола и бочком протиснулась мимо папашиного стула.
– Куда пошла, когда с тобой отец разговаривает?!
Я рванула со всех ног – и вовремя! Папаша взмахнул рукой, но поймал только воздух. Он вскочил, ударился об угол – я услышала ругань за спиной – и припустил за мной.
– Не трожь ребенка! – взвизгнула мать.
Но из ванной носа не высунула.
Я промчалась по коридору, врезалась во входную дверь, нащупывая задвижку. Щелк! – собачка втянула серый язычок, выпуская меня. Хороший песик!
Перед дверью стояли мешки с мусором. Оставил сосед, неряха. Из них разило так, что моя каша чуть не полезла из желудка обратно. Я уже поняла, что папа всерьез взбесился, так что терять мне было нечего. Схватила ближний мешок и метнула в сумрак коридора.
Пакет порвался на лету. Объедки рассыпались по полу. Папаша поскользнулся и, судя по вою, шмякнулся.
Ну, теперь мне кранты. На лестнице он меня догонит.
Но одновременно со страхом меня распирала какая-то дикая радость. Я смутно ощущала, что отец нарушил заведенные правила. Все драки – только вечером. Если ты не пьяный, распускать руки нельзя. А за что он взъелся на меня, вообще непонятно! Я ему слова не сказала! И колбасу их паршивую я не трогала.
По лестнице я бегаю нормально, но дело не в этом. Подъездная дверь – родная сестра нашего холодильника. Тяжеленная,
