Феакийские корабли - Александр Рубан

— Хорошо, учитель, — буркнул юноша. — Тебе вид… Ладно. Я быстро. — Лицо его пропало, и опять наступила тьма.

— Позволь, я понесу твой инструмент, Демодок, — сказал Тоон, и Демодок послушно отдал ему лиру. — Держись за мой локоть, вот так. Дорога ровная, не бойся споткнуться. Сейчас мы уединимся, и ты расскажешь мне о своём мире всё, что сочтёшь возможным рассказать.

— Это не так просто, — проговорил Демодок, держась за его локоть и с привычной осторожностью переставляя ноги по вязкому сухому песку. — Боюсь, мне не хватит слов, чтобы рассказать всё. Мой мир слишком отличен от твоего…

— Естественно, — перебил Тоон. — Нет и не может быть двух похожих миров, как нет и не может быть двух похожих людей. Каждый человек живёт в своем мире, хотя каждый в меру сил и способностей притворяется, что это не так. В этом нет ничего дурного. Наоборот: нетерпимость к чужим мирам, желание утвердить свой мир в качестве единственного и непогрешимого образца чреваты хаосом. Кровавым хаосом… Терпимость, или как ты её называешь, притворство — основа стабильности человеческого сообщества. Но чрезмерная терпимость приводит к чрезмерной стабильности, к неподвижности мысли, к стереотипам — и в конце концов оборачивается очередной тиранией. Тоже кровавой… Идеально, чтобы у каждого человека были свой мир и свой бог, и чтобы миры не враждовали друг с другом. Не знаю, достижим ли такой идеал, но, право же, он стоит того, чтобы к нему стремиться. Вот почему мне интересен любой новый мир, как ни был бы он необычен и не похож на мой собственный…

— Этому ты и учишь в своей школе? — спросил Демодок.

— Да, — засмеялся Тоон. — Извини, славный аэд. Я так привык читать лекции, что и с тобой начал говорить, как учитель с учеником, а не как равный с равным… Ну, вот мы и пришли. Здесь мы одни, и нас никто не услышит. Позволь, я помогу тебе сесть… Я слушаю тебя, Демодок. Расскажи мне о своём мире и о своём боге. Может быть, тебе нужен для этого инструмент? Возьми его. Ведь ты — аэд.

Демодок принял лиру и положил её рядом с собой на траву. Такого оборота дел он не ожидал и не был готов к нему. Тоон явно смотрел на него, как на любопытный клинический случай, — и был по-своему прав. Он был аборигеном своего мира, Тоон. Своего квазимира, населённого богами и чудовищами. Ну как, в самом деле, растолковать ему понятие объективной реальности, данной нам в ощущениях? «Кем данной?» — сразу спросил бы он и опять-таки был бы прав. По-своему прав — в своем мире…

— Инструмент мне не нужен, — сказал наконец Демодок. — Я прескверно играю и прескверно пою, но никто кроме меня самого не догадывается об этом. Сорок лет назад, в моём мире, было наоборот: всем, кроме меня, было ясно, что я не умею петь. Но петь я любил, воображением бог меня не обидел — вот я и пел. И часто воображал себя звездой эстрады.

— Кем?

— Славным аэдом, — поправился Демодок. — Вот видишь, уже не хватает слов. Это ведь совсем разные вещи: славный аэд — это одно, а… Да. Но я не с того начал. Надо, наверное, рассказать, как я появился в этом мире.

— Разве не все появляются в нем одинаково?

— Опять не то слово. Ну, скажем, не появился, а прибыл. Мне было двадцать лет, когда я прибыл сюда.

— Сюда… На этот остров?

— Да. — Демодок решил пока не уточнять. — Я прибыл сюда на… корабле. Ты видел его только что — вот уже сорок лет, как он торчит здесь. Все называли его святилищем, и он стал святилищем — таков уж твой мир, Тоон. А сорок лет назад это святилище было моим кораблём. Летающим кораблем. Я не смогу объяснить тебе, как он летал, потому что совершенно не разбираюсь в антигравах…

— В чем?

— Неважно. В устройстве моего корабля, когда он был кораблём… Нет, так у нас тоже ничего не получится. Может быть, ты будешь задавать вопросы, а я отвечать?

— Давай попробуем, — терпеливо сказал Тоон. — Сорок лет назад ты прибыл на этот остров. Откуда?

— Из другого мира.

— Из другой страны?

— Нет, из другого мира. Мы называем его первичным. И ещё — действительным. Он отделён от вашего тысячами стадий и тысячами лет. И не только ими.

— Я понимаю. Рано или поздно все дети покидают свой первичный мир. И как правило — навсегда. Воображённым оружием можно убить, но воображаемой пищей нельзя насытиться. Приходится считаться с существованием иных миров, чтобы, не мешая соседям, возделывать свои поля… Ты покинул свой первичный мир двадцати лет от роду — поздновато, хотя бывает и позже. Но где ты жил, пока не ушёл из него? В какой земле?

— В Томской области, — отчаявшись, сказал Демодок.

— Где это?

— Далеко. Далеко и долго. Сорок тысяч стадий и почти три тысячи лет отсюда. И около полутора тысяч ассоциативных сфер. По крайней мере, зарегистрированных.

— Не понимаю, — терпеливо сказал Тоон.

— Конечно, не понимаешь. И вряд ли поймёшь, хотя я точно ответил на твой вопрос.

— Это не так трудно, как кажется поначалу, — сказал Тоон, и Демодок опять ощутил на плече мягкое прикосновение его ладони. — Есть вещи, неизменные в любых мирах. День и ночь. Голод и жажда. Любовь и ненависть… Правда, есть люди, которые не умеют любить — или думают, что не умеют. Но людей, не способных к пониманию, я ещё не встречал. Давай поговорим о том, что сближает наши миры, а не о том, что их разделяет.

— «А у вас негров линчуют!» — сказал Демодок, усмехнувшись. И, ощутив недоумение собеседника, пояснил: — Была когда-то такая поговорка. То есть, будет. Ритуальная фраза, означающая, что понимание не достигнуто.

Эту поговорку Юрий Глебович привез из своёго дипломного заброса в семнадцатую ассоциативную сферу. Открытая на заре квазинавтики, эта сфера не содержала в себе ни одного населённого квазимира. Сотни сотен безлюдных Земель с разрушенными озоновыми слоями атмосфер, домертва выжженные космическими лучами и искусственной радиацией; гигантские цирки кратеров, за оплавленными кольцевыми стенами которых угадывались останки мегаполисов; действующие вулканы на месте крупнейших атомных энергостанций реального прошлого… совершенно невозможные миры, называемые почему-то «вероятностными». И обрывки газет с малоинформативными и алогичными текстами, найденные в подземном нужнике на окраине одного из мегаполисов Восточной Европы. Там и была обнаружена эта фраза, завершившая, по всей видимости, некий дипломатический раут…

— Хорошо, — сказал Демодок. — Давай говорить о том, что сближает нас. Не о мирах. О целях. Я хочу вернуться в свой мир и полагаю, что ты в состоянии помочь мне. Для этого тебе не нужно пытаться понять мой мир. Достаточно выжить и, выжив, доставить меня на Андикиферу.

— Выжить? Но разве кто-то…

— Да. Посейдон выпросил у Громовержца твою жизнь и жизни всех пятидесяти двух гребцов.

— Значит, Схерия всё ещё помнит пророчество своего безумца. Помнит, боится и ждёт… Этим-то и сильны боги — нашим покорным страху воображением. И вот уже названы сроки, намечены жертвы. Быть может, и способ расправы определен? Что говорил об этом прорицатель?

— Боюсь, ты не понял меня, Тоон. Не было никаких новых пророчеств. Просто я пел во дворце Алкиноя и слышал сговор богов. Но я никогда не пою всё, что слышу из уст олимпийцев. Да и слышал я мало — лишь то, что боги пожелали открыть.

— Скорее — лишь то, что они сумели придумать, — возразил Тоон. — Тогда всё гораздо проще. И в то же время сложнее: нам самим предоставлено выбрать свою судьбу. Предполагается, что мы окажемся слабее собственных страхов. Но — боги предполагают, а люди располагают. Даже если не догадываются об этом. Как-нибудь одолеем эти четыреста стадий.

— Стоит ли рисковать? — неуверенно сказал Демодок. — Так ли уж нужно тебе в Схерию? Дождёмся другого корабля и отправимся сразу на Андикиферу…

— Риска почти нет: нас только двое, знающих планы богов. Маловато для явления столь представительного олимпийца, как Посейдон. Риска не было бы совсем, если бы ты не рассказал мне об этих планах. Или если бы я постарался забыть наш разговор. Но как я могу забыть, что ты нуждаешься в моей помощи и тоже стремишься в свой мир, где родился и провёл свои лучшие годы?

Глава 10. Служитель Медного Перста

Золотые руки оказались у этого юноши, и разбирался он не только в возжигании жертвенного огня! Такому — если для дела надо — не стыдно и свои собственные плечи подставить. Что Акроней и проделал, не раздумывая. Пусть видят, лентяи, что кормчий уважает настоящих работников — и только их! Не часто нынче встретишь такого мастера, который может, из ничего соорудив настоящий кузнечный горн, в какие-нибудь полчаса расплавить и (тут же, на плоском камне!) снова выковать бронзовое кольцо для Перста. Да так точно, словно и не было в кольце никакой трещины, словно и не вытаскивали его из дубовой рамы, а лишь в порядке рутинной профилактики сменили в нём истёршуюся кожаную прокладку… Ничего, что масло капнуло на хитон, не жалко. Хоть оно и чёрное, и пованивает — плевать, не жалко. Это он хорошо придумал: пропитать прокладки земляным маслом вместо оливкового. И ведь нашел где-то земляное масло, в таком тумане… «Смотрите, смотрите, лентяи! — бормотал про себя кормчий, крепко держа Окиала за икры и для верности упираясь коленом в металлического ежа. — Вам-то я никогда не подставил бы свои плечи. И никому из вас не доверил бы держать на плечах этого парня. Такого умельца бы — да в зятья…»