Феакийские корабли - Александр Рубан

Он даже вспомнил лицо того нечестивого свинопаса, и как товарищи попрекали его за богохульство, пугая страшными карами, а нечестивец лукаво щерился и говорил, что нимфа этого ручья слишком стара и немощна для таких проделок. И, действительно, одна из пяти (или семи? — Навболиту никак не удавалось их сосчитать) наяд выглядела заметно старше своих четырёх сестёр. (Или шести?)

«Сон!» — решил Навболит, в очередной раз сбившись со счета, и, выпростав руку из-под мантии, ущипнул себя за бороду. Но не проснулся, а хриплым шёпотом взвыл, уставясь на выдернутые из бороды волоски. Для сна это было слишком больно. Да и в пересохшем горле ощутимо саднило после вопля. Слишком ощутимо. Для сна.

Наяды, прервав свой семинар, оглянулись на него. Та, что постарше (хозяйка оскверняемого потока), передала амфору одной из сестёр и встала. И другие поднялись следом, а потом все они пошли прочь вдоль ручья, по щиколотку в его прозрачных струях, и, проходя мимо, обдавали Навболита прохладными ароматами подземных вод, густо настоянных на корнях неведомых трав. Они улыбались ему и делали ручкой, и он тоже неуверенно улыбался и делал им ручкой, и всё пытался их сосчитать, но снова сбился. Пять? Шесть? Всё-таки меньше семи… А потом вдруг сообразил, что все они шли навстречу течению. Вскочил, резко отбросив мантию, опять ударился макушкой и сел. В глубине грота, поглотившей наяд, было темно и тесно, каменный свод опускался там ещё ниже, постепенно сходя на нет.

«Сон…» — ещё раз решил Навболит, но не убедил себя, ибо его макушка утверждала обратное.

И тогда за спиной у него, там, где был выход из грота, послышался короткий приглушенный смешок. Тоненький, почти детский. Навболит медленно обернулся.

— Шарахаешься, как смертный, — заявила наяда. — Смешно! — Она оттопырила пухлую губку и сдула упавшую на глаза прядку волос.

— Почему «как»? — сказал Навболит. — Я и есть смертный.

— Да ну-у?.. — очень серьёзно протянула наяда, но не выдержала и прыснула. — Смертный! После смертных знаешь, какая тут грязь? — Она опять сдула упрямую прядку и обеими руками протянула ему амфору. — Хочешь?

— Хочу, — сказал Навболит, принимая угощение. Амфора оказалась заметно легче, чем была.

Он с удовольствием сделал большой глоток (горло сразу перестало саднить) и с не меньшим удовольствием стал разглядывать гостью. Или хозяйку? Наяда сидела перед ним, поджав под себя ноги, туника высоко открывала её бедра и была до невозможности тонкой — а сидела она как раз против света. Она ничуть не смущалась под его пристальным взглядом, и, чем дольше он на неё смотрел, тем больше она становилась похожей на ту далёкую недотрогу с Андикиферы. Недотрога тоже, помнится, не смущалась, наоборот — поощряла такие взгляды… Увы — только взгляды. Даже полное неведомых опасностей путешествие с учителем, предстоявшее Навболиту, не смягчило её; пришлось ему в последнюю ночь перед отплытием искать утешения у другой. Нашёл конечно (ему бы да не найти!), но… Вот именно что «но». Недотрога знала, что делала, отказывая Навболиту даже в такой малости, как поцелуй. Долгие четырнадцать месяцев пути на север снился ему этот несостоявшийся поцелуй — равно как и всё, что могло и должно было за ним воспоследовать. И снился бы ещё долгих полтора, а то и два года — до самого возвращения. Что, несомненно, входило в её расчёты.

Просчиталась, милашка…

Навболит улыбнулся и легонько подул в лицо спящей наяды, сдувая с её лба непокорную прядку. А не так уж плохо живётся богам, если она принимает его за бога! Только вот есть охота, словно сутки не ел. И рука затекла. У богов, небось, не затекает… Он повернулся набок, левой рукой приподнял её голову и, освободив затёкшую правую, подкатил вместо неё амфору. Мантию придётся оставить. Ничего — отдам Окиалу свою. Что там учитель говорил насчёт неимущих? То-то… Наяда почмокала губами, вжимаясь щекой в мягкую шерстяную материю, и вытянулась. Даже уходить жалко, — подумал Навболит, опять поправляя сбившуюся тунику. Однако, пора. Сколько он тут с ней возлежит — час? два? Вряд ли больше, но всё равно пора. Вот только сначала…

Пригибая голову (всё-таки, он не бог. К счастью), Навболит на четвереньках пробрался в глубину грота, нащупал в холодных струях ручья ещё одну амфору, ухватил её за горловину и, пятясь, выволок на свет. Обтёр скользкие глиняные бока полой хитона и уже приготовился расплавить пробку, когда солнечный луч скользнул по горловине и заплясал на его пальцах.

Луч?

Но ведь устье пещеры выходит на запад! Даже на северо-запад…

— Ты торопишься? — сонным голосом спросила наяда.

Навболит невидяще посмотрел на неё, потом опять на амфору с коварным напитком, которую всё ещё держал на коленях. Потом оглянулся на устье грота. Листья терновника были черны в красных лучах заката. Не час и не два. День.

— Ещё бы! — сказал он и отшвырнул амфору.

Она таки разбилась на этот раз — некому было остановить её у самой стены. Навболит услышал, как она разбилась у него за спиной, в гроте, а сам он уже продирался через терновник, оставляя на шипах клочья хитона. Она там брызнула во все стороны липкими черепками, и потёки медовой кляксы поползли по стене. «После смертных знаешь, какая грязь…»

Бухта была пуста.

Навболит вспомнил (не сразу), что умеет прыгать, и прыгнул в хижину.

Хижина тоже была пуста.

Ни мантии учителя под стеной, ни его собственной мантии. Остывший очаг. Охапки сучьев — свежие, приготовленные для ночлега. Навболит пересчитал их. Пять. Четыре пастуха и Евмей. А вчера было — восемь…

Он услышал голоса за стеной, облегчённо вздохнул и осторожно выглянул в проем, заранее улыбаясь.

Нет, не голоса. Один голос. Это Евмей возился в загоне, бормоча что-то себе под нос.

Навболит прыгнул обратно, на берег бухты, и наскочил на кого-то огромного, горбатого, кряхтя ковылявшего навстречу. Горб отлетел в сторону, оказавшись объёмистым серебряным чаном, покатился по песку, звеня и высыпая из себя какие-то кубки и чаши, а человек воздел руки и бухнулся перед Навболитом ниц. Навболит схватил его за плечи и рывком поставил перед собой на ноги. Вгляделся. Совершенно незнакомое лицо. Чёрная борода до ушей, хитрые настороженные глазки, богатая двойная мантия на плечах.

— Кто ты?

Бородач забормотал, заговорил, запел — всё более складно, увлекаясь и жестикулируя. Он воевал с троянцами. Это его добыча. Не вся — малую часть он успел припрятать вон в тех кустах. А потом он гостил на Крите, но убил там Орсилоха, Идоменеева сына, и бежал от расправы на корабле финикийцев. Буря. Противные ветры. Сбившись с пути, они зашли в эту гавань, и он уснул на берегу. Пока он спал, благородные финикийцы честно сгрузили на берег его добро и уплыли в свою Сидонию, а бородач теперь даже не знает, в какой земле он остался, и что за люди в ней обитают, — вот и решил на всякий случай припря…

— Врёшь! — сказал Навболит. — Зачем?

Нет-нет, бородач не врёт — разве он посмеет врать светлоокой Афине Палладе? Он сразу узнал её, хотя богиня и предстала перед ним в облике прекрасного юноши…

— Врёшь, — повторил Навболит. — Не финикийцы тебя доставили сюда, а феакийцы! Так?

От богини ничто не укроется — бородач знал это, он просто решил проверить свою догадку: если это Паллада, она сразу разоблачит его хитрость, ибо никто не может сравниться с нею умом и проница….

— Да не богиня я! — сказал Навболит, отпуская вруна. — Простой смертный.

Бородач понимающе усмехнулся: он умеет хранить тайну. Он никому не скажет, что виделся с Афиной Палладой, своей покровительницей. Пусть только богиня скажет ему наконец, в какую землю он прибыл, и долго ли ещё ему добираться до своей родины, любезной сердцу Итаки? Ведь он, Одиссей, сын Лаэрта, уже девять лет скитается по морям — неужто никогда не закончатся его бедствия?

«Ладно, — подумал Навболит. — Пусть. Один дурак — не беда. Впрочем, это уже второй дурак…»

— Это и есть твоя Итака, — сказал он.

Бородач растерянно огляделся и опять уставился на Навболита. Глаза его подозрительно заблестели, а голос, когда он смог наконец заговорить, срывался и дрожал от обиды.

Не надо его обманывать. Даже в шутку — не надо, ибо это жестокая шутка. Одиссей двадцать лет не был на родине, но он помнит свою Итаку — это не она…

— Она, она. Только это не южная гавань в двух стадиях от столицы, а Форкинская бухта, что на севере твоего острова. Вон, — Навболит развернул его к устью пещеры, — вон там грот. Помнишь его? Должен помнить, если знаешь свою Итаку. Красивый грот… Вот маслина — ей не меньше семидесяти лет, и она тоже должна быть тебе знакома. Вон там — тропа к Евмеевой хижине. Он ждёт тебя, твой верный раб. Ступай к нему, человече. Но сначала скажи: давно ли ушёл феакийский корабль?

Одиссей не расслышал его вопроса — он суетливо оглядывался, хохотал, приплясывал и размазывал по лицу слезы. Он порывался опуститься на четвереньки и целовать землю. Пришлось отвесить ему тумака и основательно встряхнуть, чтобы привести в чувство.