Феакийские корабли - Александр Рубан

— Но почему ты решил, что мы прогневали Посейдона? — удивился Окиал. — Чем?

— Вздор! — сказал Акроней. — Трус всегда сам придумывает свои страхи — вот я и прогнал его с глаз долой. Пускай дрожит в одиночестве и не смущает умы храбрецов… Песню, бездельники! — гаркнул он, сжимая рулевое весло. — Или вы собрались до вечера торчать здесь, между Эей и Ахероном? Хотите влюбиться в Кирку и стать скотами, или рвётесь в гости к покойникам?.. Сядь, юноша, — негромко сказал он. — Сядь рядом со старцами и не отходи от кормы. Не все гребцы думают так же, как я… Я не слышу песни!

— Замышляя плыть куда-нибудь…

— затянул чей-то звонкий голос, и вёсла взметнулись вверх широкими перистыми крыльями.

— Замышляя где-нибудь пристать…

— подхватили гребцы, разом опустив вёсла, и дружный мощный гребок на мгновение прервал песню. Окиал покачнулся, поняв, что ему уже не добиться ответов на свои вопросы, поспешил присоединиться к учителю…

Обращался я к морским пределам:«Да не зыблются моря,Да посильны будут мореходам!Мощный ветер силы набирает!Скрой все бури, Ночь, и водыКораблям разгладь морские!..»

Налегая на рулевое весло и поглядывая на Перст, Акроней выровнял судно на курсе, и оно, описав дугу, устремилось на север, с каждым рывком набирая скорость. Туман заметно редел.

Слепой аэд, услышав приближение Окиала, поднял с палубы свою лиру, положил её на колени и придвинулся к учителю, освободив место между собой и металлическим ежом, который теперь интересовал его гораздо меньше, чем собеседник. Старики разговаривали вполголоса, и учитель явно не изъявил желания посвятить Окиала в тему беседы. Пожалуй, даже наоборот — если судить по его извиняющейся улыбке и по тому, как он поспешно понизил голос, наклонившись к самому уху певца. Тот сосредоточенно кивал, беззвучно и быстро бегая пальцами по струнам своего инструмента.

«Ещё одна тайна, — с неудовольствием подумал Окиал, устраиваясь рядом с ежом и стараясь не оцарапаться о торчащие из него штыри. — Не многовато ли тайн за одни сутки?.. А, впрочем, тебе виднее, учитель. Хоть ты и говорил, что нельзя употреблять эту формулу».

Окиал отвернулся, ухватился поудобнее за металлические штыри и стал смотреть на запад — туда, где сквозь поредевший туман должна была вот-вот проглянуть вершина лесистой Эи. Краем глаза он видел напряженное лицо кормового гребца, который явно следил за каждым движением пассажиров, перебегая взглядом с Окиала на стариков и обратно. Наверное, у него тоже была своя тайна, известная только ему да ещё, может быть, Акронею…

«Тебе виднее, учитель!» — одними губами произнёс Окиал, преувеличенно чётко артикулируя каждое слово.

Может быть, так и надо. Как можно меньше знать. Как можно меньше спрашивать. Как можно меньше думать. Пусть у каждого будет своя тайна. Пусть у каждого будет свой бог. Маленький слабосильный божок, не способный причинить вреда никому, кроме своего творца… Что-то в этом есть. В конце концов, Окиал и сам не без греха: он ведь никому не рассказал о своей беседе с Примнеем, дабы не распространять панику. Что-то в этом есть…

Море окончательно очистилось от тумана, и Окиал понял, что пролив остался далеко позади. Вершина Эи маячила мутным зелёным пятном за кормой слева. Гребцы уже вошли в ритм и работали молча; судно почти бесшумно скользило по длинным пологим валам. Даже Перст уже не свистел, успев заметно снизить свои обороты.

«Ничего в этом нет», — подумал Окиал и покосился через плечо на старцев. Они всё продолжали шептаться, то неуверенно улыбаясь, то озабоченно хмурясь, и пальцы аэда то бесшумно и привычно быстро пробегали по струнам, то замирали, нечаянно задев одну из них, словно пугались ещё не родившейся, но готовой родиться мелодии. — «Неужели учитель не понимает, что ничего в этом нет? Неужели не чувствует этой предгрозовой атмосферы умолчаний и тайн, чреватой неуправляемым взрывом воображений? Бунтом богов, затаившихся на дне наших душ и готовых явиться по первому зову страха… Не люблю тайн. Расскажу ему всё, как только перестанут шептаться. Это ведь не игра в «загадай опасность», когда ученики-первогодки под чутким присмотром старших материализуют чудовищ и весело расправляются с ними при помощи деревянных пик. Это игра в жизнь и смерть, когда некому будет присмотреть за воображением перепуганных дядь…»

Аэд сочинил наконец свою мелодию и откашлялся, видимо, готовясь запеть. Окиал оглянулся. В лице слепого он увидел всё ту же гордую отрешённость человека, идущего навстречу опасности, и вспомнил, что у аэда тоже есть своя тайна. Не та, на которую намекал Примней («Не давайте ему петь, а ещё лучше — порвите струны»), а та, что была связана со святилищем, воздвигнутым под скалой Итапетра… Окиал отвернулся и стал незаметно ощупывать отполированные грани ежа. Узкая щель оказалась в очень удобном месте: над самой палубой, на той грани, что была обращена к корме. Гребцы не могли видеть её, а от случайного взгляда кормчего Окиал закрыл щель ладонью. Большим пальцем он осторожно нащупал упругий выступ, дождался первого аккорда и нажал. С неслышным щелчком пластина скользнула ему в ладонь и полетела за борт.

Стараясь не прислушиваться к словам странной песни аэда (не то благодарственного, не то издевательского гимна морскому богу), Окиал детально припомнил расположение лабиринта. Нужный ему тупичок, тесно заставленный ржавыми ящиками, был в центре святилища по правому борту, если считать, что треножник стоит на корме. Вдоль короткой стены тупичка лежали рядком ещё четыре ежа, и щели на их верхних гранях были пусты. А в ящиках было полно пластин — но не гладких, как та, что сейчас полетела за борт, а покрытых каплеобразными оловянными выступами. Нащупав крайний от входа ящик, Окиал взял одну из пластин и попытался засунуть в щель. Пластина оказалась слишком велика и не лезла. Он вернул её на место и взял другую. Из соседнего ящика. Тоже не то…

Аэд заливался соловьем, расписывая могущество Посейдона, обремененного многими заботами и обязанностями; и со всеми-то он справляется, и всегда-то он на высоте, и как он великодушен и незлопамятен. Вот видите: только что был туман — и уже нет тумана! Это он, колебатель земли, разогнал его своим златоклыким трезубцем, совершенно случайно задев остриём корму… («Во врать-то! — усмехнулся Окиал, один за другим обшаривая ящики в тупичке святилища и уже не возвращая, а просто выбрасывая неподходящие пластины за борт. — Это, значит, Посейдон туман разгонял. А мне-то дураку, невдомёк было: что там за шевеление. Ну-ну…») А сейчас, завершив свой нелегкий труд, Посейдон сидит в кузнице у Гефеста, вкушая дым вчерашних жертвоприношений, и юная харита — новая жена хромого бога — едва успевает менять на столе перед ним кубки с холодным нектаром: великая жажда мучает Посейдона после вчерашнего пиршества на Олимпе, когда хватил он подряд пять огромных кратер, наполненных лучшим феакийским вином, и сам Дионис отказался повторить этот подвиг, признав своё поражение. Вот почему неверна оказалась рука Посейдона, вот почему отделён от древка златоклыкий трезубец, погнутый могучим ударом о подводные камни. Вот почему торопит Гефест золотого слугу, который вчера поленился нажечь углей для горна и сейчас, весь в оливковом масле от усердия и торопливости, хлопочет в дальнем углу пещеры. Чёрный дым истекает из вершины горы на Лемносе и оседает на волны Эгейского моря: это золотолобый слуга усердно жжёт угли для Гефестова горна.

— А, может быть, хватит? — спросил Посейдон, отдуваясь и отирая с чела проступивший пот. — Работы-то всего ничего, пару раз стукнуть.

— А, может быть, ты сам поработаешь? Вот молот, вот наковальня — возьми да стукни, — огрызнулся Гефест, скептически разглядывая трезубец и пробуя пальцем затупленные острия. — И дёрнул тебя Демодок так шваркнуть об дно!

— Это точно, — сказал Посейдон. — Дёрнул. Демодок. Говорил же я Зевсу: вознесём его на Олимп — и все дела. Так ведь…

— Скорее я соглашусь стать человеком, чем Демодок — богом, — хмыкнул Гефест.

— И станешь, — пригрозил Посейдон. — Вот ещё немного проканителишься — и станешь. И согласия не потребуется…

— Аж лезвия переплелись, — возвысил голос Гефест, делая вид, что не расслышал угрозу. — Это же уметь надо — так шваркнуть… Э, э! Ты куда?

— Схожу посмотрю: может, и правда, уже хватит углей? А если нет, так дам пару раз по шее твоему слуге. Уж больно он у тебя нерасторопен.

— Дельфинами своими командуй! Я в твои дела не суюсь — и ты у меня не хозяйничай. «По шее»… — Гефест непочтительно швырнул трезубец на наковальню и захромал в дальний угол пещеры, а Посейдон, удовлетворенно хохотнув, опять повалился в кресло…