Новый Мир ( № 12 2012) - Новый Мир Новый Мир

Да... Тут и конец? Не может быть, чтобы здесь — судя по числу бараков, нашего брата тысячи две — не было крепких товарищей. Надо, Вася, осмотреться. Ясно, они не видны снаружи. Первым делом нужно связаться с ними. Потом определиться.

Ночью команда “подъем”, баланда, строимся. Кроме армейского конвоя, два вооруженных пистолетами, демонстративно поблескивающими, немца-полициста от шахты. Оба хорошо говорят (больше ругаются) по-русски.

Колонна, освещаемая по сторонам прожекторами, подгоняется сзади собаками. Гремя на всю округу деревянными подошвами по брусчатке, понуро бредем по улицам Ремерштрассе, Цигеляйштрассе к воротам акционерного общества “Аугусте-Виктория”.

Входим в высокое помещение — раздевалку. Под потолком сотни блоков, сотни цепочек, перекинутых через них, спускаются вниз. С крючков снимаем робу, вешаем на них чистое. После работы — наоборот. Поднимаем вверх — роба просыхает, пока спим. Никто не украдет.

Толпой двигаемся к клетям-лифтам. Смотрим, как и что делают бывалые. Погрузка в клети требует проворства. Перед этим получили электролампы и фляги с водой (“кококанна”). У отца была старинная, керосиновая. Хранилась до самой войны как память о его шахтерской молодости.

Клеть вдруг обрывается вниз, нутро — к горлу. С непривычки дух захватывает. Потом привыкаешь. Глубина 800 метров. Резко тормозит, аж приседаем. Что ждет нас в этом чистилище, или, скорее — грязнилище? Выскакиваем в высокий сводчатый зал с массой рельсов на полу. Ведут они в туннель, сужающийся, низкий и черный. По команде вваливаемся в вагонетки. “Прячь головы”. Везут пару километров. “Вылазь”. Все расходятся куда-то. Нас, пополнение этого участка (человек 12), встречает ладный, рослый и, как показалось, не злой сменный мастер, в пластмассовой фуражке с прожектором над козырьком.

— Работа! Е-фа-мач! Карашо! Ти хто? — обращается к первому.

Я стою подальше, наблюдаю.

— Фамилий? — блещет он, уже набравшись знаний у наших предшественников. Записывает. — Хто работа?

— Слесарь.

— Карашо. Унд ти? — спрашивает другого.

Человека четыре записал. Ничего, не хамит.

— Сварщик, — говорит очередной.

— Сващик? Как это?

Никак не могут понять друг друга, жесты не помогают.

— Швайсер, — решил я открыться. Да и чего теперь-то прятать язык? Какая уж конспирация “у последней черты”.

Быстрый взгляд на меня. Нет, не враждебный, любопытный.

Это был Карл Вайтушат, штайгер. Не раз выручавший потом из бед. Карл был не только порядочным, но и мужественным человеком.

7 ноября 1943 года он, сияющий, спустился ко мне.

— Наши... ваши взяли Киев!

Я уже знал об этом. В лагере ночью меня разбудили товарищи и под защитой одежек дали послушать радиоприемник. (Где достали? Как пронесли? Говорят, взяли у Кумпеля в ремонт — наши ведь на все горазды.) Тут-то я и услышал лондонское Би-би-си — четыре удара молотка.

Закатывая сцепку из двух вагонов в клеть, придерживаю левой рукой. На этот раз неправильно. Вагоны колыхнулись и прикусили пальцы, не сильно, но кровь брызнула из-под ногтей. В возбуждении говорю: “Там ребята воюют, а мы тут наблюдаем со стороны, да еще работаем на врага”.

Вскочил в подошедшую клеть и поднялся на другой горизонт. Клеть опять ушла вниз, поднялась, выходит Карл, красный, вспотевший. Что будет?

— Нико! Что я должен сделать? — спрашивает решительно, торжественно.

— У нас в лагере много людей, но мы беззащитны. Принесите нам пистолет.

— Готов! Кому и как передать?

— Скажу завтра.

“А попадется? В гестапо!”

Докладываю, как обычно, товарищам нашей подпольной организации. Руководитель — Евгений Федорович Михненко, научный сотрудник Московского института МПС. Был в ополчении. Как специалист-высоковольтник был придан немцу-сетевику. По характеру работы имел индивидуальный пропуск. Нам повезло: он был старше нас лет на 10 — 15, уравновешен, мудр, держался просто, без “вождизма”. В первый же день знакомства твердо предупредил — никаких побегов, выбросьте из головы, нельзя оставлять две тысячи наших без руководства!

— В предстоящее воскресенье будет выходной (он бывал раз в две недели). В 12 часов я выйду через боковую — служебную — проходную и отойду на 100 метров влево с инструментами в ящике. Буду ждать 5 минут.

И Карл принес пистолет и 7 патронов. Каков?

Как-то Евгений Федорович говорит: был на заводе Буна, там тоже работают наши, просят взрывчатку взорвать котлы. Можем достать?

— Посмотрю.

Всегда по мелким приметам можно отличить человека, близкого по духу. Мне нравился один скромный, сдержанный и гордый молодой кавказец. Я, видимо, был тоже ему близок. Во время ночных тревог, когда нас выгоняли в “укрытие” — канавы глубиной по колено, место-то болотное, — я громко рассказывал о новостях с фронтов. Случались и публичные стычки с собаками полицистами. Как-то вывесили они доску с гвоздиками, на которые нужно было каждому нацепить свой номерок, полученный вместе с лампой, — так видно было, кто не явился. Доску повесили до ламповой так, что люди с номерком возвращались навстречу потоку, получалась давка. Полицист Бауман стал бить “этих баранов русских”. Кричу: “Какой дурак повесил доску до ламповой? Кто этот баран? Перевесь вперед по потоку!” Бауман — маленький, с перебитым носом, опешил, умолк. Назавтра доска висела где надо. Но злость затаил. Выводил перед строем смены:

— Выходи сюда, большевистский агитатор! Видишь револьвер, пристрелю! — И направил пистолет.

Смотрю на него с презрением, не герой: было в самом деле безразлично. Давно заприметили и лагерные полицаи, но почему-то не трогали. Конечно, успехи Советской армии вправляли мозги и здесь.

Однажды пришла смена с работы. Посреди двора стоят “термосы с едой” — брюква, посиневшая при остывании. Хватаюсь за ручку котла, зову ближайшего помочь — им оказался молоденький грузин. Тащим к воротам, за нами другие.

Прибегают солдаты, комендант, нас строят.

— Кто зачинщик?!

Молчание. Полицаи находят этого беднягу грузина, выводят. Выходить и мне? Товарищи шипят: не смей, зачем? Парня гоняли бегом, он падал, обливали из ведра, опять гоняли. Потом привязали бревно на плечи и руки вдоль — распятие. Стоял немного и рухнул, опять обливали...

Когда истязатели устали, мы бросились к нему, отнесли в барак, сменили одежду, откуда-то нашелся хлеб. Согрели. Жив ли, генацвале? Простил ли?

А хлеб? И мне как-то ночью сунули пайку: “Ешь, молчи”. Только после освобождения узнал, откуда он появлялся.

Конечно, ребята видели, кто есть кто.

Так вот, кавказец Харибов Николай (если это не псевдоним: большинство скрывало свои имена, боясь репрессий родственников “изменника”) был секретарем райкома комсомола. Да, работает на проходке, да, есть взрывные патроны и взрыватели, правда, на строгом учете. Но попробую. Он принес в лагерь 11 патронов и 8 запалов в течение двух недель. А ведь нас обыскивали перед маршем в лагерь (несли и бытовую технику в ремонт, и картошку, и книги — я, в частности, проносил Каутского и возвращал с критическими записями на полях). Попадись он — и крышка. Так и случилось на двенадцатый раз. Не видел этого момента — мы были в разных сменах. Коля исчез. Начались ревизии учета на проходческих участках, пошли слухи о наказаниях немецких взрывников.

Дня через три Вайтушат, грустный и серьезный, говорит: “Нико, этот арестованный гестапо ваш товарищ просил передать, чтобы никто не боялся, продолжали действовать, он никого не выдаст”.

Значит, мелькнуло, из самого гестапо кто-то передал через кого-то! Цепочка верных людей.

— Спасибо. А почему именно вы это говорите?

— Не спрашивай, тут лучше меньше знать.

— А почему вы говорите именно мне?

— Думаю, ты знаешь, кого это может заинтересовать в лагере.

Мы оба грустно улыбнулись друг другу.

Славный ты герой плена, Николай Харибов! Никто ведь никогда не узнает о твоей жертве! Наоборот, мама твоя всегда опускала голову, когда сталкивалась с блюстителями порядка: сын пропал без вести, позор. И ты знал об этом, и ты сделал все, что только может герой, — отдал молодую жизнь за Родину.

После войны десятки писем разослал я в разные кавказские республики. Республик этих много, а Харибовых — пол-Кавказа. В ответах — крик тоски и надежды. Но нет, это не он. Так и остался твой подвиг безвестным, имя бесславным, а официально — и позорным.