Том 3. Стихотворения 1866-1877 - Николай Некрасов

(7-10 августа 1874)

Элегия*

А.Н. Еракову

Пускай нам говорит изменчивая мода,Что тема старая «страдания народа»И что поэзия забыть ее должна.Не верьте, юноши! не стареет она.О, если бы ее могли состарить годы!Процвел бы божий мир!.. Увы! пока народыВлачатся в нищете, покорствуя бичам,Как тощие стада по скошенным лугам,Оплакивать их рок, служить им будет муза,И в мире нет прочней, прекраснее союза!..Толпе напоминать, что бедствует народВ то время, как она ликует и поет,К народу возбуждать вниманье сильных мира —Чему достойнее служить могла бы лира?…

Я лиру посвятил народу своему.Быть может, я умру неведомый ему,Но я ему служил — и сердцем я спокоен…Пускай наносит вред врагу не каждый воин,Но каждый в бой иди! А бой решит судьба…Я видел красный день: в России нет раба!И слезы сладкие я пролил в умиленьи…«Довольно ликовать в наивном увлеченьи, —Шепнула Муза мне. — Пора идти вперед:Народ освобожден, но счастлив ли народ?..»

Внимаю ль песни жниц над жатвой золотою,Старик ли медленный шагает за сохою,Бежит ли по лугу, играя и свистя,С отцовским завтраком довольное дитя,Сверкают ли серпы, звенят ли дружно косы —Ответа я ищу на тайные вопросы,Кипящие в уме: «В последние годаСносней ли стала ты, крестьянская страда?И рабству долгому пришедшая на сменуСвобода, наконец, внесла ли переменуВ народные судьбы? в напевы сельских дев?Иль так же горестен нестройный их напев?..»

Уж вечер настает. Волнуемый мечтами,По нивам, по лугам, уставленным стогами,Задумчиво брожу в прохладной полутьме,И песнь сама собой слагается в уме,Недавних, тайных дум живое воплощенье:На сельские труды зову благословенье:Народному врагу проклятие сулю,А другу у небес могущества молю,И песнь моя громка!.. Ей вторят долы, нивы,И эхо дальних гор ей шлет свои отзывы,И лес откликнулся… Природа внемлет мне,Но тот, о ком пою в вечерней тишине,Кому посвящены мечтания поэта,Увы! не внемлет он — и не дает ответа…

(15–17 августа 1874)

«Хотите знать, что я читал? Есть ода…»*

Хотите знать, что я читал? Есть одаУ Пушкина, названье ей: Свобода.Я рылся раз в заброшенном шкафу…

Пророк*

Не говори: «Забыл он осторожность!Он будет сам судьбы своей виной!..»Не хуже нас он видит невозможностьСлужить добру, не жертвуя собой.

Но любит он возвышенней и шире,В его душе нет помыслов мирских.«Жить для себя возможно только в мире,Но умереть возможно для других!»

Так мыслит он — и смерть ему любезна.Не скажет он, что жизнь ему нужна,Не скажет он, что гибель бесполезна:Его судьба давно ему ясна…

Его еще покамест не распяли,Но час придет — он будет на кресте;Его послал бог Гнева и ПечалиРабам земли напомнить о Христе.

(Август 1874)

Ночлеги*

Вступили кони под навес,Гремя бесчеловечно.Усталый, я с телеги слез,Ночлегу рад сердечно.

Спрыгнули псы; задорный лайНаполнил всю деревню;Впустил нас дворник НиколайВ убогую харчевню.

Усердно кушая леща,Сидел уж там прохожийВ пальто с господского плеча.«Спознились, сударь, тоже?» —

Он, низко кланяясь, сказал.«Да, нынче дни коротки. —Уселся я, а он стоял. —Садитесь! выпьем водки!»

Прохожий выпил рюмки двеИ разболтался сразу:«Иду домой… а жил в Москве…До царского указу

Был крепостной: отец и дедПомещикам служили.Мне было двадцать восемь лет,Как волю объявили,

Наш барин стал куда как лих,Сердился, придирался.А перед самым сроком стих,С рабами попрощался,

Сказал нам: „Вольны вы теперь, —И очи помутились, —Идите с богом!“ Верь, не верь,Мы тоже прослезились

И потянулись кто куда…Пришел я в городишко,А там уж целая ордаТаких же — нет местишка!

Решился я идти в Москву,В конторе записался,И вышло место к Покрову.Не барин — клад попался!

Сначала, правда, злился он.Чем больше угождаю,Тем он грубей: прогонит вон…За что?.. Не понимаю!

Да с ним — как я смекнул поздней —Знать надо было штучку:Сплошал — сознайся поскорей,Не лги, не чмокай в ручку!

Не то рассердишь: „Ермолай!Опомнись! как не стыдно!Привычки рабства покидай!Мне за тебя обидно!

Ты человек! ты гражданин!Знай: сила не в богатстве,Не в том — велик ли, мал ли чин,А в равенстве и братстве!

Я раболепства не терплю,Не льсти, не унижайся!Случиться может: сам вспылю —И мне не поддавайся!..“

Работы мало, да и тойСам половину правил,Я захворал — всю ночь со мнойСидел — пиявки ставил;

За каждый шаг благодарил.С любовью, не со страхомТри года я ему служил —И вдруг пошло всё прахом!

Однажды он сердитый стал,Порезался, как брился,Всё не по нем! весь день ворчалИ вдруг совсем озлился.

Кастит!.. „Потише, господин!“ —Сказал я, вспыхнув тоже.„Как! что?.. Зазнался, хамов сын!“ —И хлоп меня по роже!

По старой памяти я прочь,А он за мной — бедовый!..„Так вот, — продумал я всю ночь, —Каков он — барин новый!

Такие речи поведет,Что слушать любо-мило,А кончит тем же, что прибьет!Нет, прежде проще было!“

Обидно! Я его считалНе барином, а братом…Настало утро — не позвал.Свернувшись под халатом,

Стонал как раненый весь день,Не выпил чашки чаю…А ночью барин словно теньПрокрался к Ермолаю.

Вперед уставился лицом:„Ударь меня скорее!Мне легче будет!..“ (МертвецомГлядел он, был белее

Своей рубахи.) „Мы равны,Да я сплошал… я знаю…Как быть? сквитаться мы должны…Ударь!.. Я позволяю.

Не так ли, друг? Скорее хлопИ снова правы, святы…“— „Не так! Вы барин — я холоп,Я беден, вы богаты!

(Сказал я.) Должен я служить,Пока стает терпенья,И я служить готов… а битьНе буду… с позволенья!..“

Он всё свое, а я свое,Спор долго продолжался,Смекнул я: тут мне не житье!И с барином расстался.

Иду покамест в Арзамас,Там у меня невеста…Нельзя ли будет через васДостать другое место?..»

(1874)

Славу богу, хоть ночь-то светла!Увлекаться так глупо и стыдно.Мы устали, промокли дотла,А кругом деревеньки не видно.

Наконец увидал я бугор,Там угрюмые сосны стояли,И под ними дымился костер,Мы с Трофимом туда побежали.

«Горевали, а вот и ночлег!»— «Табор, что ли, цыганский там?» — «Нету!Не видать ни коней, ни телег,Не заметно и красного цвету.

У цыганок, куда ни взгляни,Красный цвет — это первое дело!»— «Косари?» — «Кабы были они,Хоть одна бы тут женщина пела».

— «Пастухи ли огонь развели?..»Через пни погорелого бораК неширокой реке мы пришлиИ разгадку увидели скоро:

Погорельцы разбили тут стан.К нам навстречу ребята бежали:«Не видали вы наших крестьян?Побираться пошли — да пропали!»

— «Не видали!..» Весь табор притих…Звучно щиплет траву лошаденка,Бабы нянчат младенцев грудных,Утешают ребят старушонка:

«Воля божья! усните скорей!Эту ночь потерпите вы только!Завтра вам накуплю калачей.Вот и деньги… Глядите-ка сколько!»

— «Где ты, бабушка, денег взяла?»— «У оконца, на месячном свете,В ночи зимние пряжу пряла…»Побренчали казной ее дети…

Старый дед, словно царь Соломон,Роздал им кой-какую одежу.Патриархом библейских временОн глядел, завернувшись в рогожу;

Величавая строгость в чертах,Череп голый, нависшие брови,На груди и на голых ногахСлед недавних обжогов и крови.

Мой вожатый к нему подлетел:«Здравствуй, дедко!» — «Живите здоровы!»— «Погорели? а хлеб уцелел?Уцелели лошадки, коровы?..»

— «Хлебу было сгореть мудрено, —Отвечал патриарх неохотно, —Мы его не имели давно.Спите, детки, окутавшись плотно!

А к костру не ложитесь: огоньПодползет — опалит волосенки.Уцелел — из двенадцати — конь,Из семнадцати — три коровенки».

— «Нет и ваших дремучих лесов?Век росли, а в неделю пропали!»— «Соблазняли они мужиков,Шутка! сколько у барина крали!»

Молча взял он ружье у меня,Осмотрел, осторожно поставил.Я сказал: «Беспощадней огняНет врага — ничего не оставил!»

— «Не скажи. Рассудила судьба,Что нельзя же без древа-то в мире,И оставила нам на гробаЭти сосны…» (Их было четыре…)

Звезды осени мерцаютТускло, месяц без лучей,Кони бережно ступают,Реки налило дождей.

Поскорей бы к самовару!Нетерпением томим,Жадно я курю сигаруИ молчу. Молчит Трофим,

Он сказал мне: «Месяц в небеСловно сайка на столе» —Значит: думает о хлебе,Я мечтаю о тепле.

Едем… едем… Тучи вьютсяИ бегут… Конца им нет!Если разом все прольются —Поминай, как звали свет!

Вот и наша деревенька!Встрепенулся спутник мой:«Есть тут валенки, надень-ка!»— «Чаю! рому!.. Всё долой!..»

Вот погашена лучина,Ночь, но оба мы не спим.У меня своя причина,Но чего не спит Трофим?

«Что ты охаешь, Степаныч?»— «Страшно, барин! мочи нет.Вспомнил то, чего бы на ночьВспоминать совсем не след!

И откуда черт приводитЭти мысли? Бороню,Управляющий подходит,Низко голову клоню,

Поглядеть в глаза не смею,Да и он-то не глядит —Знай накладывает в шею.Шея, веришь ли? трещит!

Только стану забываться,Голос барина: „Трофим!Недоимку!“ КувыркатьсяНачинаю перед ним…»

— «Страшно, видно, воротитьсяК недалекой старине?»— «Так ли страшно, что мутитсяВся утробушка во мне!

И теперь уйдешь весь в пятки,Как посредник налетит,Да с Трофима взятки гладки:Пошумит — и укатит!

И теперь в квашне соломаПеремешана с мукой,Да зато покойно дома,А бывало — волком вой!

Дети были малолетки,Я дрожал и за детей,Как цыплят из-под наседкиВырвет — пикнуть не посмей!

Как томили! Как пороли!Сыну сказывать начну —Сын не верит. А давно ли?..Дочку барином пугну —

Девка прыснет, захохочет:„Шутишь, батька!“ — „Погоди!Если только бог захочет,То ли будет впереди!“»

— «Есть у вас в округе школы?»— «Есть». — «Учите-ка детей!Не беда, что люди голы,Лишь бы были поумней.

Перестанет есть солому,Трусу праздновать народ…И твой внук отцу родномуНе поверит в свой черед».

(18 июля 1874)