Профессор Амлетссон - Адель Гельт

штуками, я бы и летал. Нынче же вышло ни то, ни сё: я, вроде бы, летать уметь не должен, однако, вопреки здравому смыслу, лечу.

Сначала было очень страшно.

Страх этот вибрировал вместе со всем воздушным судном, проникая в каждую клеточку моего мохнатого туловища, заставляя вставать дыбом шерсть и прорываясь наружу едва заметным тихим скулежом.

Чисто технически, мы еще не полетели: однако, всем существом своим я ощущал бесконечную высоту, оказавшуюся между неубедительной гондолой воздушного судна и такой твердой и надежной землей.

Попытался отрефлексировать свой постыдный страх — сработало наоборот. Стоило убедить себя самого в том, что ничего страшного в высоте в двадцать три моих профессорских роста нет, как тренированный мозг немедленно подкинул понимание: сам полет пройдет намного выше, прямо в небесах. Тихий скулеж от таких мыслей стал значительно громче, и даже оказался немного похож на вой, по счастью и на удивление, музыкальный.

Мы все, пассажиры воздушного пузыря, остановились в тот момент на обзорной галерее, и, кроме рефлексии, меня занимала одна главная задача: не посмотреть случайно вниз. По этой причине контролировать громкость воя не получилось, и на меня стали оглядываться и даже делать это пристально. Внимательнее прочих всматривался юноша, одетый в парусиновый костюм неизбывного синего цвета — с этой дешевой одеждой очень плохо сочетались широкополая американская шляпа и дорогие кожаные сапоги, дополненные декоративными серебряными шпорами. Мне немедленно подумалось, что передо мной типичный пример американского коровьего мальчика — скорее всего, сына богатого скотовода родом откуда-нибудь из южных САСШ.

Несуразному юноше я стал немедленно благодарен: разглядывать странно одетого попутчика — занятие куда более веселое, чем культивация постыдного нутряного страха.

- Видишь, Агнесс, - сообщил, тем временем, ковбой своей спутнице, - в полете нет ничего страшного! Вот господин, настолько замечательно себя чувствует, что даже поет!

Спутница представляла собой замечательную женскую версию коровьего мальчика: синий костюм, стетсон, сапоги, но — куда более миловидную с хуманской точки зрения. Во всяком случае, менее лопоухую.

- Мне все равно страшно! - топнула ножкой поименованная. - Отчего мы и дальше не отправились морем?

Тут я понял сразу две вещи.

Во-первых, девушка ни капли не боится: просто ее спутник, и, судя по паре блестящих колец, недавний супруг, стремится как можно быстрее занять полагающееся место под острым каблучком своей недавней невесты.

Во-вторых, снова начал бояться я сам, и чуть ли не сильнее, чем до немного развлекшей меня сценки.

Страшно захотелось сделать этим двоим что-нибудь неприятное: грубо обругать или мило улыбнуться. Сдержался с трудом, благо, офицер палубной команды решил, что мы достаточно насмотрелись на промышленный район Дублина, и, наконец, увел пассажиров в непрозрачную галерею, ведущую на жилые палубы. Как мне и показалось немногим ранее, парусиновая парочка двинулась отдельно, по направлению к каютам первого класса.

Загадочное coupet предстало, на поверку, годным вторым классом, значительно более удобным, чем ожидалось от советского воздушного сервиса. Жаль, что все это я понял сильно потом, в ту же минуту мне не оказалось ровным счетом никакого дела до удобства и даже некоторой роскоши.

Я едва успел запереть за собой дверь, как ожил мой элофон. Поднес экран к глазам: звонила, конечно, Рыжая-и-Смешливая.

- Локи! - звонко выкрикнула трубка, и я немедленно сделал звук чуть тише. - Я так и подумала, что ваш дирижабль еще не стартовал!

- Нет, еще нет, - я постарался не слишком сильно стучать зубами, хотя, по правде говоря, такая сдержанность далась мне с некоторым трудом. - Отправляемся, - я посмотрел на большие настенные часы, - через семь минут.

- У тебя все хорошо? - уточнила барышня примерно таким тоном, каким моя далекая, но строгая мама всякий раз уточняет, нормально ли сын питается и тепло ли одет. - Посмотрел каюту? Как она? Есть ли попутчики?

В общем, поговорили. Стало легче, но не то, чтобы надолго.

В дверь постучались: матрос привел моего заблудившегося попутчика, каковой — иногда мне отчаянно везет на совпадения — оказался тем самым пивоваром, что принял иностранного меня за советского соотечественника.

Мне уже было настолько не по себе, что даже не дала о себе знать моя нечувствительная паранойя: в любом другом случае я бы заподозрил в tovarisch нарочно подосланного агента красной охранки.

- Алекс, - немного запоздало, если учитывать нашу встречу в воздушном порту, представился мой попутчик. - Только не Aleksander, а Aleksey.

Дирижабль дернулся: видимо, отошел от причальной мачты. Заработали двигатели, похожие снаружи на колоссальные вентиляторы, пол принялся мелко вибрировать — мы набирали высоту, и тут чудовищные переживания взялись за меня уже по-настоящему.

Два дня летели, два дня, и ночи тоже две! Иногда мне удавалось уснуть: скорее всего, своевременно давало о себе знать нервное истощение, все остальное время я сидел на своей удобной кушетке, вцепившись в поручень, и, вроде бы, даже молился.

Молился Христу, его матери, Деве-Заступнице, кому-то из смутно вспоминаемых по детским ощущениям, святым. Когда христианские молитвы отказались помогать, Господь же не послал облегчения и утешения, в ход пошли воспоминания о вере далеких предков.

Я даже зажал в правой руке рукоять столового ножа, и так просидел почти час — чем немного даже напугал второго насельца маленькой летучей квартирки: на всякий случай, помирать лучше с оружием, пусть и сомнительным, в руке. Один, Тор и прочие старые боги помогать отказались тоже: возможно, неправильно попросил. Потом было…

Конечно, надо отдать должное и воздать почести моему попутчику: несмотря на отчаянное, пусть и вялое, мое сопротивление, Алекс изо всех сил принялся меня спасать. Оглядываясь назад, вынужден признаться в том, что, если бы не его навязчивое внимание и дурацкое участие, перелет прошел бы гораздо хуже, чем это произошло в действительности. Возможно, в порту прибытия оказался бы уже не совсем я, но другой профессор, уже совершенно сошедший с ума.

Пивовар рассказывал какие-то смешные истории, произошедшие с его древним родственником, кавалерийским офицером по фамилии Rjevskyi, и другим родственником, тоже офицером и тоже кавалерии по фамилии Chapaev.

Пробовал угостить меня советского производства дистиллятом (от одного запаха которого мне стало еще хуже), дегустировать же сомнительную жидкость я, по понятным причинам, не стал.

Даже вызвал, в итоге, судового врача!

Вызванный доктор явился, выставил из каюты попутчика, осмотрел меня, выслушал мой невнятный скулеж и отправился восвояси.

- Советская медицина, - сообщил мне эскулап как бы в утешение, - умеет лечить аэрофобию, но делать это надо долго, комплексно и на земле.

Страх совершенно отбил аппетит: выяснилось, что