Романески - Ален Роб-Грийе

— вопрос жизни и смерти — точно определить направление работ противника и расстояние, на котором они велись, и внести соответствующие изменения в работу свою. Старшина Роб-Грийе подрывался несколько раз, отсюда и его многочисленные ранения…

В раннем детстве я часто видел, как папа просыпался ночью из-за кошмара. Он, будто привидение, вдруг поднимался во весь рост в своей широкой хлопчатобумажной рубашке, выбирался из смятых простыней и, бегая по нашей крохотной квартирке, орал: «Гасите кальбомбы!» Мама, все еще сидевшая в кресле в столовой, спокойно положив на стол газету, отводила мужа к кровати и, дожидаясь, когда он уснет, ласково с ним разговаривала, как с бредящим от жара ребенком: «Siehst du, Vater, den Erlkonig nicht?»6 Затем она принималась успокаивать своих перепуганных малышей. Кальбомбами, должно быть, назывались рудничные лампы, которые надлежало быстро гасить перед взрывом, не знаю зачем… А может, наоборот, он кричал, чтобы кальбомбы зажгли? Точно уже не помню.

Отец сам охотно соглашался с тем, что был не вполне нормален. Это его никак не беспокоило. Он говорил с усмешкой: «Мне кажется, что у меня в черепе груз принайтовлен плоховато…» Объяснял он это не возрастом поздно зачавших его родителей, а войной и ранениями в голову, с которыми с нее

пришел. Долгие годы отец тягался с соответствующими министерствами, таскаясь по судам и экспертам, чтобы его официально признали «умалишенным». Он настойчиво требовал, чтобы сверх мизерного ежегодного пособия ветерана войны, имевшего лицевое ранение и боевые награды и получавшего пенсию и т. п., ему выплачивали дополнительную компенсацию (значительно более крупную) за хроническое помешательство как результат черепных травм, полученных на фронте от ударов взрывной волны, осколков снарядов и так далее. Однако эксперты уговорам не поддавались, а городские власти всякий раз отказывали папе в иске, отвечая, что, возможно, его здоровье действительно расстроено, но бои, в которых он участвовал, тут ни при чем!

Его «плоховато принайтовленные грузы» напоминают мне другое бывшее у нас в употреблении выражение, которым мы пользовались для обозначения тоскливого настроения или тяжелого душевного состояния: «У меня ленты в голове» или «У меня от этой истории в голове образовались ленты»… Выражение это было взято из сказки Киплинга «Нарушитель движения», в которой затерянный посреди опасных вод между Зондскими островами смотритель маяка сходит с ума, сидя у себя на верхотуре и изо дня в день глядя на тянущиеся параллельно одна другой по морю, там, внизу, бесконечные ленты пены от кильватерных струй кораблей. Виновниками этого невыносимого зрелища он считает суда, покрывающие этими полосами его некоторым образом собственную территорию, а также пол его жилища и даже мозг. Он начинает в ответ на запросы посылать ложные сигналы, чтобы корабли более не тревожили воды узкого пролива, за которым он надзирает и с которым себя отождествляет…

Коротенькие ленты белой пены, образующие во время обманчивого штиля на подвижной воде более или менее упорядоченные системы параллельных кривых линий, незаметно, но постоянно дрейфующие в одном направлении, я наблюдал в детстве часами между скалами Бриньогана, на том продуваемом штормовыми ветрами гранитном берегу, где отец моей бабки, которого я не видел и не знал, но которого дома называли дедушкой Перье, служил таможенным бригадиром. Когда сестра и я были совсем маленькими, нас туда время от времени возили на миниатюрном, почти игрушечном, поезде, на который мы садились в Бресте; в течение нескольких дней мы жили в старом каменном доме с толстыми стенами и узенькими окошками, лишенном каких-либо удобств и стоявшем на краю галечного пляжа, у дороги, по которой дозором ходили таможенники. От дороги дом отделял квадратный сад, куда во время прилива залетали соленые брызги. Это был «дом Перрины», дружившей, если я еще не все перепутал, с обеими дочерьми бригадира (бабушкой Каню и крестной), которые провели всю свою молодость в деревне в компании детей крестьян и рыбаков, говоривших в основном на бретонском языке; по вечерам они собирались у кого-нибудь в доме, чтобы почитать жития святых, послушать предания о кораблекрушениях, привидениях и неприкаянных душах, чьи стоны они потом слушали безлунными ночами, возвращаясь к себе и шлепая сабо по раскисшим от дождя песчаным тропинкам, где на них налетали вместе с порывами западного ветра сонмы буйствующих призраков.

Ленточки белой пены; коварные морские течения, змеящиеся между глыб красного гранита; воронки, вырытые у подножия скал неустанными, но почти невидимыми водоворотами; обманчивые берега и мелкие волны с их кажущейся регулярностью — весь этот водный мир, столь же привлекательный, сколь и опасный, был основной питательной средой моих дурных сновидений. Их можно найти во многих моих «Моментальных снимках», равно как в ночных кошмарах, с которых начинается «Цареубийца». Что касается последней книги, одна более длинная повесть Киплинга имеет с ней немало сходных черт, на что я обратил внимание совсем недавно, хотя они явно не случайны. Это называется так: «Самая прекрасная история в мире». Некий служащий страдает от постоянно повторяющихся видений поразительной четкости и реальности, которые как бы относятся к его другому существованию, имевшему место несколько сот лет назад, может даже, тысячу-другую лет до того, как он стал гребцом на какой-то галере. Грозные окрики надсмотрщика, щелканье бича, размеренные движения весел, тоскливые песни товарищей по каторге и особенно огромная волна, перед самым кораблекрушением застывшая над планширом и через мгновенье рухнувшая на людей, прикованных к скамьям, — все эти картины возникают перед ним внезапно, одна за другой, все более и более осязаемые и трагические, вплоть до дня его женитьбы, когда все резко оборвалось, исчезло, не оставив следа… Сизиф, как говорит Кафка, был холостяком.

Дедушка Перье, Марселен-Бенуа-Мари, должно быть, имел задачей стеречь небольшую полоску побережья. Но от кого? Рисковал ли кто-нибудь тайно провозить такие контрабандные товары, как спиртное, табак и ткани, из Англии? Чаще я слыхал о «кораблекрушителях», людях, разводивших из утесника костры на скалах с целью ввести в заблуждение иностранные суда, заманить их на рифы и затем разграбить груз и останки кораблей. Однако эти рассказы скорее относились в своем большинстве ко временам стародавним, если не просто к фольклору. Напротив, естественные кораблекрушения в этих краях случались часто, в шальную погоду, и таможенникам надлежало обеспечивать распродажу с публичных торгов того, что море выбрасывало на сушу. Так, в Керангофе в спальне из красного дерева, унаследованной от Марселена Перье и построенной к свадьбе его дочери Матильды (моей бабки), появились шары из дерева ценной породы, выброшенные морем на его участке.

Все мужчины этого семейства, отслужив военными моряками, трудились до пенсии