Романески - Ален Роб-Грийе

знает, чувствует всем своим телесным существом. Именно вольнолюбца осуждает в его лице общество. Он любит молодых женщин, потому что они его слушают, своей плотью обогащая его речь; именно от них в конечном итоге он обретает свое хрупкое существование. Он убивает отца, как убивают царя, и это есть идеологический закон, претендующий быть законом божественным. Любой отец, решивший его выслушать, тут же перестал бы быть отцом. «Хороших отцов нет», — писал Жан-Поль Сартр, который из ненависти к себе и всей своей расе намеренно, но несправедливо, путал папу, провидение очага, с Папой Римским, охранителем догмы.

Борис Годунов — это лжеотец и убийца. Он погубил царевича Дмитрия, вверенного его попечительству последнего сына Ивана Грозного, чтобы стать царем вместо него. Он правит как абсолютный монарх. Но до самой смерти его будет преследовать дважды воплощенный судья, коего простое наличие постепенно доведет его, Бориса, сначала до сумасшествия, а затем до гибели: во-первых, это призрак убиенного дитяти, который появляется, как привидение, чтобы потребовать плату за преступление (нельзя окончательно упразднить божественную истину, являющуюся истиной общества, без чего не было бы возможной свободы); во-вторых, более телесная фигура нового лжеца, монаха Григория, выдающего себя доброму, доверчивому народу за последнего сына Грозного, чудом восставшего из могилы. Сей Лжедмитрий сколотил в Польше — предварительно добившись благосклонности дочери сандомирского воеводы — войско из авантюристов и просто недовольных властью людей, войско, в которое вскоре влились все обездоленные люди Московского царства. Последние слова, произнесенные во время рокового приступа безумия, были: «Я царь еще». Почти таков же был вопль другого безумного императора, Калигулы Альбера Камю, заколотого кинжалами заговорщиков: «Я еще жив». Несомненно, именно это прокричал раненый драгун с гравюры, прежде чем исчезнуть в грязи Рейхенфельса под ногами бешеных лошадей своих ста двадцати товарищей по оружию.

Как известно, отношения К. с законом были сложными: он прикидывался более наивным, чем был на самом деле, и, так сказать, невинным, в то время как в действительности был скорее изворотлив. Сначала он делал вид, будто его пригласили (как землемера — почему бы и нет!), между тем как никто ни о чем его не просил. Затем он стал удивляться, отчего его встречают недостаточно уважительно. Он жаловался, спорил, торговался. Подобно своему брату Йозефу из «Процесса», он охотно соблазнял встречавшихся на его жизненном пути молоденьких женщин, рассчитывая превратить их в союзниц. Он налаживал контакты, выжидал, требовал, упрямствовал. Грубое обхождение не производило на него никакого впечатления. Постепенно он обнаружил себя вынужденным использовать побочные пути, способные привести к намеченной цели, все ближе подходя к заветным воротам, которые, как ему было прекрасно известно, можно было преодолеть лишь ценой жизни или смерти (свобода которой тут же исчезла). Он постоянно выдавал себя за жертву, тогда как именно он домогался власти в «замке».

В своих ухищрениях он оказывался ведомым чем-то вроде интуитивного знания всего того, что касалось закона. Этому удивляться не следует: закон никогда не вставал перед ним открыто, во весь свой рост. Он сам был законом и… преступником. Его речь, антиномичная, настойчивая и бессмысленная под своей резонерской видимостью, без которой он, однако, был ничем, — это сам текст книги. Если «Человек, который лжет», вопреки критике (скорее лестной, хотя явно очутившейся в затруднительном положении), был встречен публикой в штыки, то, несомненно, потому, что одобренный план фильма имел целью построить на этот раз некие повествовательные структуры — средствами изображения и звука, — основанные на превращении путем раздвоения любого знака в его противоположность подобно тому, что происходит на уровне «характеров» с центральным действующим лицом, а именно с Борисом/Робеном. Таким образом, здесь мы имеем дело с историей, го и дело ускользающей от нас.

Театром всех этих ранее описанных сражений теперь является внутренняя структура фильма. Каждый элемент рассказа — каждая декорация, каждая сцена, каждая фраза диалога, каждый предмет — как бы подорван внутренним надломом и, тут же, подозрением в том, что, если он появится вновь, то только в другом месте и перевернутым в обоих смыслах слова: и вернувшимся обратно, и вывернутым наизнанку. Вся история, таким образом, движется вперед, единственно благодаря уничтожению каждой вещи в ее противоположности. Тем временем Борис Варисса следует ритуальным путем: он говорит, он спохватывается, он говорит опять, он фантазирует, он придумывает самого себя, он постепенно внедряется, благодаря своим речам, произносимым во враждебном ему замке, он захватывает одну за другой постели девиц, нападает на воспоминания о погибшем участнике Сопротивления, пытается присвоить себе почитание, предметом которого был этот последний, и, само собой разумеется, в конце концов убивает отца, предполагая окончательно занять его, хозяйское, место. Но в своих расчетах он забывает о своем двойнике, вплотную стоявшем за его спиной, о том самом, заменить которого собою вознамерился, а именно о так называемом соратнике, настоящем герое, «настоящем», ибо его имя было начертано на воздвигнутом в центре села памятнике погибшим участникам Сопротивления: сиречь имя Жана Робена. Борис изгнан как пария и как призрак и загнан в лес, из которого он вышел (Urwald), тогда как Жан возвращается молча, уверенный в себе, как само правосудие. Именно Жан, добрый, воскресший из мертвых сын, человек, свобода которого была уничтожена во имя Права, именно он займет место отца и станет править возвращенным к порядку гинекеем.

Традиционный конфликт, безжалостно противопоставляющий плохому, как всегда, отцу фатально дурного сына — еще в раннем детстве — обязательно, как утверждают, окажется источником будущего восстания против Закона. Я уже говорил тем не менее, что никогда не испытывал позыва к убийству, разве что чувство некоторого соперничества — по отношению к тому, кто меня породил, вскормил и чью фамилию ношу. «Никогда сознательно», — не колеблясь, ответят мне стражи психоаналитического порядка. Хорошо. Поговорим о «сознательном». Сознательно я испытал совершенно другое. Разумеется, отрицание было заранее отвергнуто и отведено нашими доками. Но отказ от отрицания как раз и является врожденным дефектом всех замкнутых систем, не перенесших ни пустот, ни отступлений, ни разногласий.

Я твердо верю в то, что мне самому пришла в голову мысль сделаться биологом и агрономом. Однако, поскольку я не был конфликтным ребенком, в ту пору отец вполне мог бы под прикрытием полного семейного согласия выбрать для меня и без моего ведома любое другое дело. Конечно, не так должно бы обстоять с профессией писателя. Когда, приняв внезапное и трудно поддающееся оправданию решение, я оставил Национальный институт статистики и экономических исследований (где в продолжение трех лет вместе с шестью другими инженерами, окончившими наши главные высшие учебные