Романески - Ален Роб-Грийе

в пачки по годам. Трудночитаемые уже тогда, они конечно же превратятся в прах, как только кто-нибудь рискнет к ним прикоснуться.

Что касается очевидного удовольствия, испытанного мною совсем недавно от сообщения о том, что наш отец не был левым, то мне кажется, что вызванный этим скандал затихнет много быстрее, нежели считают. Кого сегодня это может особенно шокировать? Теперь, когда «социализм» во Франции пришел к власти, по коротком пребывании в чистилище молчания все неблагонамеренные интеллигенты вскоре окажутся по правую сторону.

Поскольку я говорю о себе тоже — и даже только о себе, — возникает другая, новая, проблема. Мои родители — это я в стадии обретения формы. Для всякого, желающего понять, я говорю, что абсолютно не приемлю автобиографий, в которых стараются собрать в единый том все прожитое (что в настоящее время повсюду дало течь), без каких-либо упущений, как поступают те старые маршалы, которые для будущих поколений приводят в порядок все свои проигранные и с трудом выигранные сражения. Я постоянно ощущаю опасность этой наклонной плоскости, этой бездны, находящейся на удалении отставленного локтя. Чтобы избежать ее гипноза, просто чувствовать беду недостаточно.

Вот уже несколько недель, как в Нью-Йоркском музее современного искусства висит большое полотно, где я представлен (на это указывает развернутое название) посреди каких-то обломков. Молодой художник (имя которого я сейчас запамятовал3) изобразил меня стоящим на коленях в центре некой огромной пустыни; по ее поверхности разбросано что-то вроде щебня, который я мою — камень за камнем — щеткой в маленьком тазике. Желающие разглядеть картину получше, приблизившись, обнаруживают, что речь идет об абсолютно узнаваемых вещах, хотя раздробленных и превращенных в ископаемые древности (вещах, представляющих собой руины нашей цивилизации, нашей культуры, нашей истории), таких как Сфинкс, фигура Франкенштейна, несколько пехотинцев времен Первой мировой войны, смешанных с расщепленными элементами, изъятыми из моих рассказов и фильмов (Франсуаза Брион из «Бессмертной»), включая мое лицо и меня самого, воспроизведенного в малом масштабе и, как все прочее, обращенного в камень.

Я с удовольствием себя узнаю в этой полной юмора аллегории. Но не получается ли так, что, тщательно вымыв эти обломки, я тайком занялся их упорядочением? Может, даже их склеиванием, намереваясь создать судьбу, статую, ужасы и радости маленького мальчика, — все то, что легло в основу приемов и тем будущего писателя?

Привести вещи в порядок. Раз и навсегда! Старая, ироническая и отчаянно-наивная мысль снова возникает то здесь, то там, пронизывая всю мою

работу романиста, чей полиморфный герой непрерывно восстанавливает в памяти зыбкую хронологию своей жизни, считает и пересчитывает свои волнуемые ветром банановые плантации, скрупулезно режиссирует пытки или то и дело возвращается к одному и тому же эпизоду (каждый раз надеясь логически и рационально довести его до финала), например, доклад о том, что он точно видел и сделал на Синей Вилле в тот самый вечер. Надобно еще упомянуть малозначительные фигуры второго плана, которые освящают то же бессмысленное упрямство почти ясным сознанием; таковы Гаринати, неловкий убийца, ищущий настоящее место предметов, расставленных на каминной полке, леди Ава, перед смертью в последний раз пытающаяся навести порядок в своих бумагах, или же заключенный из «Золотого Треугольника», который, чтобы «доказать, что он не совершал» неведомо какого преступления, дает подробнейшее, исчерпывающее описание голых стен своей камеры.

Малое время спустя после принятия рукописи «Резинок» издательством «Минюи», израсходовав скромные запасы, старательно накопленные за время более чем краткой колониальной эпопеи, благодаря моему диплому агронома и вмешательству Жана Пиеля, который одновременно был главным инспектором Департамента национальной экономики, свояком Жоржа Батая и фактическим директором престижного журнала «Критик», где появились мои первые заметки, нашел в Париже скромное, но удобное для меня место в Постоянном собрании председателей сельскохозяйственных палат, на улице Скриба, где меня посадили в просторном кабинете, который уже занимали два, как я полагаю, юриста. Мой стол вплотную примыкал к бюро человека поразительно тощего и сурового, к которому я сидел лицом. Глядя на меня поверх толстых папок и кипы дел, из которых я тщетно пытался соорудить баррикаду, он молча вперял в меня укоризненный взгляд праведника, с первого же раза обнаружившего во мне гнусного лжеца.

Он просидел на своем месте всего одну неделю, не больше; однако я сохранил об этом судье-фантоме, с которым не обменялся и десятью фразами, впечатление определенное и неприятное. Вероятно, он был очень болен и скорее всего об этом знал, как и о том, что жить ему оставалось недолго. Как-то утром, придя на службу, он принялся за инвентаризацию содержимого своих ящиков. На протяжении трех дней кряду, сидя в двух метрах от меня, он молчаливо сортировал кучи административной переписки, документов, отчетов о заседаниях, черновиков, таблиц, цифр, вырезок из газет и еще каких-то бумажек, перечитывая, разрывая ненужное, делая аннотации для того, кто мог прийти на его место, раскладывая по аккуратно надписанным папкам все то, что должно было его пережить. Затем точно в установленное время покинул кабинет. В тот же вечер его поместили в больницу, где ему должны были сделать бесполезную операцию, и он умер на другой день прямо на операционном столе.

Приговор себе я прочитал в его обведенных темными кругами, глубоко посаженных глазах. Их отсутствующий взгляд, черный и печальный, казалось, шел издалека: из потустороннего мира — как позже пришла мне в голову мысль, совсем не испугав своею напыщенностью. Разумеется, этот чиновник сразу понял, что я занимался не исправлением статей о сельском хозяйстве, а гранками. Он видел, что моя голова была занята другим, что я тоже находился в этом кабинете временно. Я был чиновником ненастоящим. Я закончил Сельхоз (он наверняка проверил это по справочнику), но был лжеагрономом, являясь таковым, еще сам того не ведая, уже в Институте плодовых и цитрусовых культур, куда поступил на должность научного сотрудника, завершив «Цареубийцу», то есть тремя годами ранее.

Обитавший на другом из Антильских островов управляющий-туземец навестил меня в Фор де-Франсе и для примера показал бюллетень, опубликованный одной из наших региональных станций в Африке. Я тщательно изучил описанные в нем работы, опыты, отчеты о встретившихся трудностях, колонки замеров, а также возможности их дальнейшего статистического использования, и так далее, и на следующий день доложил своему начальнику, что, поскольку все эти исследования никогда не приводят к конкретному результату, позволительно рассматривать отчеты о них как упражнения на воображение, и без тени улыбки на лице высказал готовность всего за два-три дня и, если надо, под различными псевдонимами, написать месячный бюллетень совершенно такой