Понедельник - день тяжелый - Аркадий Васильев

Наклеить портрет Анны Тимофеевны Стряпков доверил лично директору Соскову. Ему же он передал и «вложение» — тугой пакет, перетянутый шпагатом. В пакете лежало пять тысяч рублей. Кузьма Егорович рассудил, что на первый раз, для пробы, хватит и этой суммы: «А то Аннушка зазнается. Да и мне пять тысяч не лишние…»

— Ну как, здорово получилось? — спросил, прикрыв трубку, Стряпков.

Сосков с другого конца города полушепотом сообщил:

— Фундаментально!

— Ручки зеленые?

— Будьте спокойны.

— Личность наклеил? Крепко?

— Не оторвешь. Казеиновым. Края особо промазал, чтобы не задирались.

— Вложил?

— Обязательно!

— Теперь слушай. Сначала обложи ватой. Понял? Ватой, Потом дай слой бумаги. Возьми в красном уголке подшивку «Трудового края». Понял? Перетяни шпагатом. Только попробуй — крепко ли? Бумажный не пойдет. Пусти натуральный. Потом соломкой… Понял?

— Понял, Кузьма Егорович! Все сделаю в точности.

— Постой, не торопись. Вовнутрь чего-нибудь мягкого напихай, ваты или лучше войлока клочьями нарви. Чтобы пустоты не было.

— Понял… Напихаю…

— А красная полоска по орнаменту после обжига хороша?

— Красота!

— Теперь слушай. Посылай прямо на квартиру к адресату. Дай Симукову лошадь… Нет, постой, Симукова не посылай, он как выпьет, всякую осторожность теряет. Пошли с кучером старуху Тряпкину, пусть она на руках держит. Давай орудуй…

Стряпков положил трубку и, увидев на пороге Каблукова, ехидно произнес те самые слова, от которых Яков Михайлович сразу терял душевное равновесие:

— Дисциплинка — она для всех одинакова, товарищ Каблуков. Независимо от родственных связей…

Каблуков молча начал рыться в портфеле, а Стряпков, насладившись поражением противника, полез в нижний ящик письменного стола и, крякнув от натуги, достал тарелку и нож. За окном, выходящим на прохладную сторону, висела обернутая мокрой холщовой тряпкой литровая бутылка с молоком. Кузьма Егорович, охая, поднялся на подоконник, вытянул бутылку, с вожделением прижал к щеке:

— Холодненькая!

В Краюхе имелось несколько граждан с громкой славой. Помощник городского прокурора Пенкин слыл любителем книг и библиотеку действительно собрал преотличную. Директор кинотеатра «Центральный» Владимир Петрович Котов собирал книги узкого направления — кулинарные. Преподаватель физики Орест Григорьевйч Щукин владел тридцатью тысячами спичечных наклеек. Зубной техник Купершток интересовался библиями. В коллекции бухгалтера горсовета Яшина насчитывалось тысяч восемь карандашей и двести шесть резинок — все разные. Многие в городе собирали марки.

Муж главного врача городской больницы Яков Аронович Поповский заполнил всю трехкомнатную квартиру кактусами. Колючие красавцы выжили хозяев в небольшой закуток, где еще жили два попугая и огромный, злой, как сатана, доберман.

Парикмахер Михаил Михайлович тридцать лет вышивал волосом картину «Гибель Помпеи».

Об этих незаурядных личностях ходили легенды. Многие с упоением рассказывали, что к владельцу коллекции спичечных наклеек Щукину приезжал из Москвы американец-турист и предлагал в обмен чуть ли не виллу на берегу Атлантического океана.

Стряпков тоже принадлежал к этим легендарным личностям.

Кроме тайного коллекционирования советских денежных знаков в большом количестве, Стряпковым владела еще одна страсть — фотография. Из своего «ФЭДа» он выжимал максимум возможного и делал такие снимки, что все ахали.

И еще он славился как исключительный едок.

Кузьма Егорович ел все. Ел часто. Ел утром. Ел днем. Ел вечером. Ел ночью. Ел много. Его вполне устраивал такой порядок насыщения: селедка, суп, котлеты, маслины, зеленый лук, мороженое, кислая капуста, кофе, селедка, суп. Он мог все это уничтожить в обратном и в алфавитном порядке. Не употреблял он только одного — моченых яблок. Один вид блекло-зеленой антоновки вызывал у него тошноту, и он сразу бледнел. По этой ахиллесовой пяте хотя и редко, но все же бил Каблуков.

Как-то Костя Лукин, счетовод горпромсовета, ровно неделю записывал все проглоченное Стряпковым на людях и, как в меню, проставил против каждого продукта цену. Раз пять он пересчитывал итог — получалась невероятная сумма, вдвое превышающая заработок Стряпкова за эти дни.

На расспросы, из каких источников Кузьма Егорович покрывает дефицит, лидер краюхинских чревоугодников пробормотал что-то несуразное о наследстве, полученном после сестры.

Вылив в себя три стакана молока и впихнув батон белого хлеба, Кузьма Егорович хлопнул по собственному лбу и полез в средний ящик стола, приговаривая:

— Какой же я идиот!

Он извлек из свертка два свежих огурца, крупную помидорину и вареные моркови-каротели. И снова началось священнодействие. Стряпков не торопясь разрезал огурец на половинки, посолил, потер одну половинку о другую. На тарелку капнул сок. Так же не торопясь, он разрезал помидор, поперчил, посидел, не сводя глаз с благоухающего натюрморта, и набросился на еду, откусывая солидные куски черного хлеба. Все исчезло в его утробе за несколько секунд. Бережно, стараясь не пролить ни одной капельки, Стряпков выпил с тарелки сок, подобрал крошки и принялся за морковь.

— Витамин «Д». Укрепляет кости. Способствует росту…

Насытившись, он вступил в беседу с Каблуковым.

— Я вчера вечером опять вашего Васю с Зойкой видел. Воркуют голубочки. Она ему головочку на плечико, а он ее, извиняюсь, за талию…

Каблуков, щелкнув счетами, буркнул:

— Просил бы в дела моей личной семьи не вмешиваться…

— Я вмешиваюсь не в вашу личную жизнь, а забочусь о дочери моего друга товарища Христофорова…

Странные отношения сложились между Каблуковым и Стряпковым.

Яков Михайлович презирал Стряпкова за обжорство и полное, как ему казалось, равнодушие ко всему, что не относилось к продуктам питания.

Кузьма Егорович терпеть не мог Каблукова за его самонадеянность, желание казаться умнее всех, за любовь к непонятным изречениям.

Каблуков, постоянно и внимательно читавший газеты, насмехался над Стряпковым. Случалось, между ними пролетал тихий ангел, и тогда Яков Михайлович, сверкая очками, спрашивал:

— А ну-ка, ответьте, какой сейчас политический строй в Англии?

Стряпков, не моргнув глазом, уверенно брякал:

— Демократическая республика.

Каблуков даже не смеялся, он выдавливал звуки, скорее напоминающие рыдания.

Стряпков, чувствуя, что попал впросак, вносил поправку:

— Там эта… как ее, свобода совести и вероисповеданий.

Каблуков ложился грудью на стол.

— Я умру от этого знатока! Там король, Стряпков, король.

— Не врите. Королей теперь нигде нет.

— А в Иране?

— Там шах. В Москву приезжал. Жинка у него ничего, чернявенькая… — И, не желая оставаться в долгу, ехидно спрашивал: — Вы лучше расскажите, что такое сальдо? Отвлеченные средства? Куда вы занесете незавершенку — в актив или в пассив?

Такие тихие минуты случались редко. Чаще они спорили из-за пустяков, и как в уличной драке трудно найти инициатора, так и в их спорах все сплеталось в клубок.

В одном они были единодушны — никому не позволяли усомниться в полезности, больше того — в жизненной необходимости занимаемых ими должностей. Между собой они часто спорили — какой сектор важнее: гончарный или стеклянной посуды и тары.

— Что у вас, товарищ Каблуков? Чем вы занимаетесь? Граненые стаканчики! Пивные кружки! Ламповое стекло! Что еще у вас в ассортименте? Все!

— А у вас, — возражал Каблуков. — У самого-то что? Кринки — раз. Горшки — два. Цветочники — три. Уроды ваши — четыре. Ах, извините, ночные горшки… Вот чем вы занимаетесь.

Оба они только «занимались», работали другие. Стеклодувы выдували бутылки, штамповали стаканы, гончары покрывали глазурью кринки и обжигали горшки. В артельных мастерских горпромсовета шили обувь, одежду, сколачивали бочки, варили квас, вязали чулки и носки — изготовляли много полезных вещей, а Каблуков и Стряпков два раза в месяц «осуществляли руководство».

Первый раз это происходило в конце месяца. То и дело раздавались пулеметные очереди больших конторских счетов. Каблуков все проверял на слух:

— У артели «Стеклотара» годовой план банок поллитровых — раз. Делим на четыре, — стало быть, в квартал, — два. Делим на три — в один месяц, стало быть, — три… Так и запишем «Стеклотаре»: план на август… сколько же у меня получилось?.. Странно, дай-ка еще разик прикину — раз, два, три…

Стряпков с удивлением посматривал на Каблукова — на лице у Якова Михайловича проступало что-то вроде вдохновения.

Каблуков приносил от машинистки большой лист, усыпанный цифрами, и просил: