Белые раджи - Габриэль Витткоп

24 декабря капитан Манди поднял над Лабуа-ном «Юнион-Джек». Омар Али не отказался бы от какого-нибудь вознаграждения, но ему холодно объяснили, что Лабуан - это цена за прощение королевы. Договор о передаче был короток и поразительно односторонен. Что касается султана, он был не в состоянии спорить: монарх не только понес наказание за то, что обстрелял знамена Виктории, но и страдал раком ротовой полости, придававшим ему крайне жуткий вид.

У воздуха изменился вкус, а главное - изменился сам дух: на смену миру Джейн Остин пришел мир Теккерея. С тех пор как графит теней посыпали мелом яркие газовые лампы, иным стало даже освещение. Однако в тот вечер свет стеклянных колпаков заливал зал молочным абсентом, который лишал стоявшие в больших фарфоровых вазах торнеливые букеты тех шелковистых отблесков, что так часто по ним пробегали. Сквозь латунные решетки с вырезами в форме ромашек горячо дышали калориферы, запахи были благопристойные, хотя и непростые, и собравшаяся в гостиных Гановер-Сквэр-Мэншн многочисленная, но избранная публика слушала лекцию Джеймса Брука о даякской цивилизации.

Благодаря публикации «Дневника» Джеймс стал заметной фигурой. Лондон подготовил восторженный прием мистеру Бруку, генеральному консулу Борнео, и правительство ее величества из пожаловало ему вдобавок титул губернатора Лабуана с ежегодным окладом две тысячи фунтов стерлингов. Как раджа он пользовался колоссальным, пусть и абстрактным авторитетом некоего мифического персонажа. Впрочем, королева пожаловала титул Великого Командора Ордена Бани вовсе не радже, а мистеру Бруку, и, пригласив его в Виндзор, представила королевскому семейству: принц Альберт буквально засыпал его вопросами. Оксфордский университет присвоил Джеймсу звание доктора honoris causa, а Сити назвал своим почетным гражданином и устроил ему банкет в Гилдхолле. Джеймс стал также почетным членом «Атенеума» - его разрывали на части.

За лекцией последовал прием. В публике преобладали осенние краски - светлыми оставались лишь лица, манишки да перчатки. Палантины из меха выдры и кашемировые шали с жадностью губок поглощали свет. Порой среди телесного гипса влажным и словно искусственным блеском внезапно вспыхивали женские глаза. Сталкивались каркасы кринолинов, и в непрестанной суматохе под непрестанные извинения разрывались каблуками ботинок воланы.

Джеймса забрасывали, осаждали вопросами, и он отвечал, будто под чью-то загадочную диктовку, улыбался и пожимал руки, едва успев поцеловать сестер и обменяться парой слов со старыми друзьями. Он с изумлением увидел сэра Сэмюэла Джорджа Бонэма, который вернулся в Европу и вместе с супругой, выше его на пятнадцать сантиметров, но моложе на тридцать лет, решил прийти послушать Джеймса в память о прекрасных сингапурских днях. Слова и фразы сбивались в запутанный клубок: «Все болеют малярией... Они неимоверно жестоки... Герцогиня по-прежнему в трауре... Девятипроцентные акции... Но не для таких же туалетов!.. Пауки величиной с кулак... Это исключительное право нашего правительства... Плавание длится месяцами!.. Но к жаре привыкаешь... Если бы система разработки была хорошо продумана... Никакого сравнения!.. С пучком маргариток на боку...»

— Один месяц в Сараваке равен одному году в Индии, а один год в Индии - десяти в Англии, - изрек Джеймс, когда к нему подошел епископ Винчестерский вместе с высокой мертвенно-бледной девушкой в черной бархатной шляпке - мисс Анджелой Бердетт-Кауттс.

Епископ похвалил весьма познавательную лекцию, но ограничился светскими любезностями. Баронесса была непосредственнее:

— Полагаю, мы все с удовольствием послушали бы рассказ о миссиях. Разве в Сараваке их нет?

Нет, и Джеймс признался, что никогда об этом не думал. Тогда она подошла к нему вплотную и стала рассуждать о просветительском влиянии христианизации, которая могла бы навсегда искоренить пиратство и охоту за головами, не говоря уж об открытии широкого поля для филантропической деятельности.

Она импровизировала, и в ее речах раджа отметил возвышенный ум, большую выдержку и даже искусство убеждения. Он вдруг представил себе, что приход Англиканской церкви мог бы при случае облегчить дипломатические отношения и, главное, узаконение раджа. К тому же мисс Анджела Бердетт-Кауттс давала понять, что стремится оздоровить саравакскую экономику.

— Я подумаю над этим, мадам, обещаю вам.

— Очень хорошо, мистер Брук. В любом случае вы напишете мне об этом, договорились?

Она слегка кивнула, и Джеймс смог рассмотреть у нее на затылке ленточки бархатной шляпки. «Эмма неправа в том, что духовенство недолюбливает мисс Букварь, - подумал он, наблюдая за епископом, который следовал за баронессой, согнувшись под прямым утлом. - Впрочем...» Он не успел закончить мысль, так как штурм возобновился с удвоенной силой. Джеймс был средоточием звездообразно расходившихся во все стороны фраз. Гомон усиливался. Словно подчиняясь загадочным приливам и отливам, составлялись и распадались разреженные либо плотные, усталые, но беспокойные группки. Ощутив пристальный взгляд, Джеймс повернулся и заметил молодую старую деву в темно-фиолетовой шотландке - Берил.

Она носила очки в золотой оправе, и ее глаза напоминали две оправленные драгоценности, но взгляд был прежний - чистота молодого плюща под дождем, изумрудный огонь: что-то поднималось из глубины души и излучалось через глаза. Он хотел подойти к ней и поблагодарить за то, что приехала в Лондон его послушать, но толпа увлекла его в другую сторону. Напрасно Джеймс пытался проложить себе дорогу между кринолинами - он лишь отдалялся от нее и под конец заметил, как она стала совсем маленькой и затерялась в потоке гостей. Он поднял руку и улыбнулся в тот самый миг, когда она с улыбкой подняла свою. Две одинаковые улыбки, два одновременных жеста, два имевших один и тот же смысл знака в двух разных, возможно, противоположных концах зала - краткий миг полного соответствия, последний образ, их единственная, их истинная встреча перед пожизненной разлукой.

Диким огнем светились чайного цвета глаза, а на туго обвязанный алым тюрбаном лоб двумя гневными складками поднимались тонкие и прямолинейные, похожие на женские, брови. Лицо было светлое и широкое, с грубыми чертами - равнина меж кабаньими рылами с проколотыми ушами, что наделяли даром неуязвимости. Мужчине, наверное, было лет тридцать, смуглый торс, на котором не проступал ни единый мускул, наискось пересекала красная повязка, и при этом вся фигура излучала грозную силу. Свисавшие длинными прядями волосы побежденных врагов покрывали стоящий рядом на китайском ковре прямоугольный щит - военный трофей, где под слоем грязи прятались пионы и фениксы.

На его призыв откликнулись все непокорные племена, и речи Рентапа - скрангского вождя, чье имя означало «удар», «толчок», «потрясение», - ожидали несколько тысяч сидевших на поляне воинов. Он был невероятно знаменит, о его страшных подвигах слагались легенды.

Надо лбами каянов в рубахах из древесной коры развевались длинные перья кеньяланга, ведающей войной священной птицы калао, и кутались в огромные накидки из шкур диких кошек батанг-лупарцы в боевой раскраске. Скрангские и сарибасские ибаны украсили свои латы чешуей джевалата, на их саблях покачивались султанами скальпы. Келабитцы с заслонявшими лица рваными челками были почти голые - они прятали под браслетами лишь руки, тогда как на латунных венцах катибасцев дрожали кремовые перья аргусов. Будто жуки-златки, светились серамбаусцы: смешанная с сажей татуировок золотая пыль придавала блеск розеткам - символам доблести, куда опускались ожерелья из больших голубых жемчужин и человеческих зубов. Были там и молодые воины с лицами гладкими, как стеатит, а также увешанные амулетами «забытые смертью» маги. Несколько человек были одноглазы, и почти все - изборождены страшными шрамами. Некоторые украсили себя трофеями, на малайскую парчу или изорванные китайские шелка каскадом обрушивались большие серебряные талеры и голландские флорины.

Наконец Рентап заговорил, и, заглушая хор бесчисленных цикад, голос его прокатился по джунглям, точно гром.

— О доблестные вожди, о обильный годами и славой почтенный Линггир, о воины, люди с верховьев и люди с низовьев, вот мы и принесли в жертву свиней и обменялись магическими кувшинами - залогом наших взаимных клятв. Мы полагали, что избавились от Белого раджи, но он вернулся из своей далекой страны, и нам известно, что он готовится к нападению. Мы давно уже ждали какой-нибудь крупной операции, но Белый раджа неудачно выбрал время, ведь скоро месяц Рамадан, и послушные законам ислама малайцы не станут его поддерживать. О воины с верховьев и воины с низовьев, принесем же еще раз жертвы духам леса и предкам, помолимся великому Сенгалану об успехе в бою и станцуем для укрепления мужества.