В ожидании счастья - Терри Макмиллан

— Он тебя по телефону чем-то обидел?

— Нет! — Тарик вскочил с дивана. — Но я этого дядю два года не видел, а тут он звонит и заявляет, что может уделить мне часок. Что ж, я теперь должен все бросить, потому что он, видите ли, хочет меня увидеть? Зачем? Говорить нам с ним не о чем, и не ко мне он приезжает. Он хочет видеть тебя.

— Неправда, и ты это знаешь. Он не обязан был звонить. Он не обязан был обещать тебе поездку в Гранд-Каньон, но он же это сделал.

— А где он спал в прошлый приезд?

— Ты хоть думай, что говоришь! Где он спал, это не твое дело.

— Он просто красавчик и может подцепить, кого только захочет. Надеюсь, ты не думаешь, что нужна ему.

Глория схватила телефон и запустила в Тарика, но тот увернулся, сверкнул белками глаз и взлетел по лестнице в свою комнату. Хлопнула дверь. Ну что ей делать с этим мальчишкой? Пятнадцать из его шестнадцати лет лучшего сына нельзя было и желать. Не надо было забирать его из этой Христианской школы. Он стал теперь разговаривать и вести себя как какая-то уличная шпана: ботинками он уже давно не пользуется, зато у него семь или восемь пар кроссовок, свитера носит здоровые, как балдахоны. Слушает он только рэп, будто другой музыки не существует, в одном ухе две серьги, а стрижка — низкий плоский верх, с выбритым зигзагом затылком.

Глория поднялась наверх и постучала в дверь.

— Тарик!

— Что?

— Открой, пожалуйста.

— Я и так тебя слышу.

— Открой эту чертову дверь, Тарик! — Глория ругалась, только когда была вне себя от гнева. Она открыла дверь. — Хватит ссориться. Давай заключим перемирие.

— Не я начинаю ссориться, мам. Это ты на меня наезжаешь за каждую мелочь.

— Я виновата, прости. Но ведь раньше мы всегда обо всем говорили. И мы были друзьями, Тарик! А сейчас ты так изменился, что я больше не знаю, как с тобой разговаривать.

— Я такой же, как и был. Хочешь говорить — говори.

Какой же он все-таки резкий! Она глубоко вздохнула и выпалила наконец то, о чем думала:

— Помнишь, мы говорили о наркотиках?

— О чем конкретно? — Он снял кроссовки и надел высокие спортивные ботинки.

— О дурном влиянии.

— Да, припоминаю.

— Мы ведь договорились, если ты когда-нибудь захочешь попробовать, то скажешь мне. Ты же мог ко мне прийти.

— А, так я, по-твоему, уже на игле?

— Я этого не сказала. Но я не знаю, что мне думать. Ты стал таким задирой и ведешь себя так странно.

— Я не принимаю ничего, ма. Правда. Я не такой дурак. Я думал, что ты мне хоть немного доверяешь. — Он завязал на два узла толстые шнурки на ботинках.

— Но что-то с тобой происходит? Пожалуйста, поделись со мной или с отцом.

Тарик распрямился и воздел руки к небу.

— Ты что, не поняла? Этот дядя мне не отец, а только папаша. Если бы он был отцом, он бы жил вместе с тобой и заботился обо мне, а не только чеки в почтовый ящик бросал. Он бы со мной ходил и на бейсбол, и в кино, и повсюду. Я кое-что знаю о хлыщах, которые бросают детей, да еще и хвастаются этим! Когда в прошлом году мы ходили в поход с преподобным Джонсом, тот так и сказал всем мальчишкам: сделать ребенка может каждый, а вот стать отцом может только настоящий мужчина. Я этого гада вижу раз в два года и, по-твоему, должен этому еще и радоваться. Это ты радуешься, мама. Я пойду с ребятами на „пятачок" вечером, ладно?

Она прекрасно знала, что если даже она и запретит, он все равно пойдет.

— Только чтобы вернулся к шести.

— Идет, — сказал Тарик и надел наушники плеера. — Дай мне десять долларов, пожалуйста.

Глория вынула деньги из кошелька.

— Спасибо, — сказал он, нагнулся и, как обычно, поцеловал ее в щеку.

Глория не ждала этого и облегченно вздохнула. Она смотрела, как он сбегает с крыльца, отбивая правой рукой такт и напевая или бормоча, как там это у них называется.

Она вернулась в спальню, включила вентилятор под потолком и отправилась в душ. Что же делать с этим мальчишкой? Только бы он не пристрастился к наркотикам, особенно к этому новому, самому опасному, крэку. В слишком многих семьях ее клиенток случились такие трагедии. Бог знает, из чего состоял этот наркотик, но почти все, кто его попробовал, не могли уже от него отказаться. В дни ее юности в Окленде источником всех зол считали героин. Но, кажется, это не превратилось в такую эпидемию, как теперь. И, как всегда, эта дрянь чаще всего отравляет именно черных.

Даже дом она купила в этом квартале в основном потому, что он был безопасным, чистым, и жили в нем главным образом белые представители среднего класса. Но только так она и должна была поступить, чтобы Тарик не попал на улицу и учился в лучшей школе Финикса, где и слыхом не слыхивали о наркотиках и хулиганах.

Глория сняла халат, натянула купальную шапочку и встала под душ. Только бы ничего с Тариком не случилось! Ему уже почти семнадцать лет. И все эти годы она только и делала, что волновалась. Волновалась, когда он поздно возвращался из школы, сидела у телефона, едва удерживаясь от звонка в полицию: боялась, что ее мальчик лежит мертвый где-нибудь в канаве или на обочине безлюдного шоссе. И беспокоилась, беспокоилась по любому поводу. Она давно приобщила его к церкви, но все равно тревожилась, научила ли его всему и вовремя: манерам, доброте, щедрости, благородству, самоуважению и уважению к другим; научила ли гордиться своим цветом кожи; научила ли правильно вести себя за столом дома и в ресторане; сумела ли объяснить, почему если и покупала ему пистолеты, то только водяные; научила ли правильно излагать свои мысли, уметь постоять за себя и драться, если слова не помогают, не обращать внимания на ребят, обзывавших его „маменьким сынком". Но никогда она не была уверена что сделала все от нее зависящее.

Глория хотела быть хорошей матерью. Она старалась привить сыну только хорошее. Когда в семь лет у Тарика открылись способности к музыке, Глория стала водить его учиться играть на рояле, а когда его легкие окрепли и он захотел играть на каком-нибудь духовом инструменте, она купила ему кларнет, а в старших классах он влюбился в саксофон, и Глория сделала ему такой подарок. Из года в год, причем каждая мелочь врезалась ей в память, она с волнением наблюдала, как он ест, не пачкая руки и слюнявчик, завязывает впервые шнурки, влезает на двухколесный велосипед, в первый раз выступает перед публикой, как он унимает кровь из разбитого в драке носа. Именно в эти минуты Глория с особой тревогой сознавала, что значит быть матерью, потому что от нее зависело, какой станет жизнь этого юного существа, ее ребенка. А потом, когда он впервые забросил мяч в баскетбольную корзину, когда забил первый гол в регби, когда над губой и на подбородке у него стали пробиваться крошечные волоски, когда впервые он вывел ее машину из гаража, тогда возникли новые заботы: ей надлежало научить сына стать мужчиной. А если что-то важное было упущено? Как она об этом узнает? А если она воспитывала его пай-мальчиком?