МУЗЫКАНТ В ЗАЗЕРКАЛЬЕ - toshiba

убедилась, что Слава был прав. Вернувшись через шесть лет в

Москву, она спросила Славу, откуда он знал, что этот человек –

доносчик. Слава ответил, что он ничего не знал, но ему так

казалось.>>

Нет ни малейшего сомнения в том, что квартира Прохоровой

тщательно прослушивалась и с помощью этой прослушки органы

сумели внушить Прохоровой то, в чем она «убедилась» (см. мою

статью «Мышеловка»).

Мог ли Рихтер не понимать специфики квартиры Прохоровой?

Рихтер, который жил в этой квартире с 1942 по 1946 год (а потом

там регулярно бывал).

Рихтер, который знал, что за ним велось наружное наблюдение не

только во время войны, но и после.

Рихтер, у которого отец был расстрелян НКВД в 1941-ом.

Рихтер, у которого мать ушла на Запад с немцами в 1944-ом.

Рихтер, которого уже в 1950-ом выпустили с гастролями по

странам соцлагеря.

Рихтер, который играл на похоронах Сталина.

Рихтер, которого в 1960-ом выпустили с гастролями на Запад [1].

Но если Рихтер хотя бы догадывался о том, что в прохоровской

квартире просвечиваются вдоль и поперек приходящие туда

посетители, то КАК ТОГДА ПОНИМАТЬ ЕГО «СБЫВШЕЕСЯ

ПРЕДСКАЗАНИЕ» («ОН ТЕБЯ ПОСАДИТ»)?

Для ответа на этот мучительный вопрос имеет смысл прочесть

статью Артура Штильмана о Борисе Гольдштейне (Еврейская

старина, 2006, №7), где сказано, в частности, следующее:

<<Где-то в 1976 году, бывшая соученица артиста ещё по классу

Столярского, скрипачка Большого Театра М. Стыс волею судеб

попала как-то в «салон» Нины Львовны Дорлиак (жены пианиста

С.Т. Рихтера). По словам Стыс, среди многих тем текущего

момента вдруг возник разговор о Гольдштейне. Неожиданно

Нина Львовна сказала: «Пока мы (то есть, надо понимать, её муж

Рихтер – А.Ш.) ездим в Германию, Буся Гольдштейн там карьеры

не сделает…» Естественно, вскоре её слова стали известны очень

многим, да и, наверное, были адресованы многим потенциальным

эмигрантам, подумывающим о переезде на Запад.

Можно верить и не верить в совпадения, но факт остаётся фактом

– вскоре после этого импресарио Гольдштейна, очень успешно

начавшего свои выступления в Европе, встречая повсюду большой

интерес публики и полные залы, направил артисту письмо с

уведомлением о невозможности продолжать с ним контракт «по

причинам общеэкономическим, вызывающим необходимость

сокращения работы и обязательствам по отношению к своим

«старым» клиентам, которых не может бросить из-за многолетнего

сотрудничества». И это при неподдельном интересе к искусству

Гольдштейна, полным залам и восторженным рецензиям?! За всем

этим, несомненно, стояло давление извне. Примерно такая же

история произошла с моим другом певцом Мишей Райцином и

примерно в то же время, но в Америке.

Понятно, что этот эпизод не повлиял на дальнейшее развитие

концертной работы замечательного артиста, но история эта

совершенно ясно показала, что в Москве о нём не забыли…<…>

<…> Я [т.е. А. Штильман] рассказал ему [Борису Гольдштейну]

историю со зловещим предсказанием Н.Л. Дорлиак. Мне

показалось, что он об этом знал. «Ну что вы хотите? Они ведь

подневольные люди», – ответил он спокойно. >>

Не будь свидетельства Артура Штильмана, «сбывшееся

предсказание» Рихтера можно было бы интерпретировать по-

разному. Например, как всего лишь проявление минутной обиды

на моего отца, выразившееся в словах, адресованных Прохоровой:

«Он тебя посадит». (Мой отец бывал иногда несправедлив и резок.

Когда-то он высказался примерно в таком духе: у Рихтера рояль

звучит как разбитое корыто. )

Однако свидетельство А. Штильмана и моя «Мышеловка», взятые

вместе, в сущности, превращают «сбывшееся предсказание» в

неприятнейший вопрос, обращенный к самому Рихтеру.

[1] Все перечисленные факты взяты мной из упомянутого выше сборника

«Вспоминая Святослава Рихтера» и книги Б. Монсенжона «Рихтер.

Дневники. Диалоги» (М.: Классика-XXI, 2007).

3. ГОРЕЧЬ ЛЮСТРАЦИИ

6 июня 2006 года Ирина Корсунская, прочитав моего «Гения зла»

и, в частности, письмо И.Л. Кушнеровой от 28.07.2003,

высказалась [в интервью Елене Шварц] о причинах ареста своей

родственницы [пианистки, ученицы Г.Г. Нейгауза] Веры

Максимовой-Лимчер, обвинив в этом аресте моего отца.

Интервью Ирины Корсунской помещено на сайте IGRUNOV.RU.

Вот мой ответ.

Достаточно сопоставить две даты:

1944 год, арест Веры Максимовой по обвинению в заговоре

против Берии и в террористическом акте [см. текст И. Кор-

сунской];

1948 год, продолжение учебы в Консерватории (напомню – при

живом Берии) [см. упомянутое письмо И.Л. Кушнеровой], чтобы

понять – в судьбу Веры Максимовой вмешались ВЫСШИЕ СИЛЫ,

которые редко делают что-нибудь задаром.

Я считаю, что трагический выбор [т.е. самоубийство] Веры

Максимовой-Лимчер – это отрицание того, что ее заставили

говорить о моем отце.

А.А. Локшин, сын композитора

январь 2007

Этот текст, за исключением слов в квадратных скобках, был

послан в январе 2007 года Елене Шварц, но никакой реакции не

последовало. Поэтому я сейчас выскажусь подробнее.

В интервью Корсунской есть такие слова: «Во-первых, он [т.е. мой

отец] распространил про Веруську слух, что она стучит – это

излюбленная тактика».

На это я отвечу следующим образом. Если двое обвиняют друг

друга в стукачестве, то, видимо, один из них совершает

мужественный поступок, а другой распространяет клевету. Вопрос

только в том, кто есть кто. Соображение насчет «излюбленной

тактики» я могу вернуть Корсунской обратно, им можно затем

перебрасываться сколько угодно.

Как я полагаю, в противостоянии такого рода положение человека,

не имеющего отношения к «органам», осложняется тем, что его

запугивают (и ему приходится быстро замолчать), а «органы»

распускают о нем слухи по своим каналам, придавая клевете

видимость объективности.

Поэтому, расследуя взаимные обвинения такого рода, нужно

обращать внимание только на детали, которые не могли быть

сфальсифицированы. В данном случае – это упомянутые выше

даты: 1944 год – арест по обвинению в акте террора и 1948 год –

продолжение учебы в Консерватории.

Как известно, в те годы меньше пяти лет за «политику» не давали

(а за террор давали значительно больше). И досрочное

освобождение ПРИ ТАКОМ ПРИГОВОРЕ, как я полагаю, могло

произойти либо по личному распоряжению Сталина, либо по

согласованию с «органами». В случае Максимовой первая из двух

возможностей, на мой взгляд, отпадает. Для сравнения добавлю,

что досрочное освобождение Генриха Нейгауза в 1942 году (после

девяти месяцев отсидки в одиночной камере) вдова его ученика

Анатолия Ведерникова назвала в своих воспоминаниях «почти

немыслимым» по тем временам. Но за Нейгауза хлопотали

знаменитые музыканты, известные ученые…

* * *

Но это не все.

Из текста интервью Корсунской я узнал, что Вера Максимова

работала переводчицей с немецкого в лагере для военнопленных.

Можно ли себе представить, чтобы такая работа (выпытывание

всяческих немецких секретов) не была сопряжена со службой в

НКВД? Приведу цитату из книги Ирмы Кудровой «Путь комет»,

т. 3 (СПб: Изд-во «Крига», 2007, с. 222):

«В сегодняшней Елабуге мне удалось найти женщину, которая <…>

была переводчицей с немецкого в лагере для военнопленных. Лагерь

возник в начале 1942 года, и осенью сорок первого к его открытию

уже наверняка готовились, набирали штат. <…> Тамару Михайловну

Гребенщикову, с которой я беседовала, направили на эту работу

специальным распоряжением НКВД Татарии».

* * *

В заключение отмечу, что арест собственных агентов «в

оперативных целях» практиковался в НКВД еще в тридцатые

годы. (См. Штильмарк Р. «Падшие ангелы». – Душанбе, 1992, с.

210.) Приведу также еще одну любопытную цитату:

<<ДИРЕКТИВА НКГБ СССР О РАЗВЕРТЫВАНИИ

АГЕНТУРНО-ОПЕРАТИВНОЙ РАБОТЫ ОРГАНОВ

ГОСБЕЗОПАСНОСТИ

1 июля 1941 г. Совершенно секретно