Вой - Анатолий Росич

Сердце действительно то ныло, то кололо, то было ощущение, что вместо него – какая-то бездонная дыра, уходящая по телу в землю и прикалывающая его намертво к земле. Он тогда просто испугался и решил во что бы то ни стало комиссоваться, даже если придется врать, юлить, симулировать. Пришел в медсанчасть, к самому начальнику, пожаловался. «А ты знаешь, – грубо перебил его, не дослушав, холеный, пахнущий не медикаментами, а парфюмерией, майор, – что даже с пороком сердца люди мастерами спорта становились? Так что иди, ничего не бойся, работай, занимайся спортом».

Решимость комиссоваться вмиг иссякла. Сменилась отчаяньем, часами и днями трагических раздумий, которые закончились тем, что и вправду стал делать так, как говорил франтовитый майор-медик (потом – был ему благодарен), – как бы не по его совету, а, опять же, назло – ему, себе, всему миру. По принципу: смерть или победа. Намеренно искал самую тяжелую работу, хватал побольше лопату, поувесистее лом. От зарядки больше не увиливал, наоборот, вставал раньше и давал на тело двойную (по армейским требованиям), тройную нагрузку. И – странно: забыл о сердце. А на втором году, когда служить стало легче, больше не донимала «дедовщина», несколько месяцев бегал по утрам с нагруженным песком солдатским вещмешком на спине, проводил много времени на спортплощадке и достиг такой физической формы, которой не мог похвастаться даже в лучшие школьные времена. Правда, в последние полгода службы руки тянулись больше к бутылке (так было положено жить «дедам»), чем к брусьям и перекладине…

– Вот я и пошел в армию, – продолжал рассказывать о себе такой приятной и внимательной слушательнице, которой еще не было в его жизни. – Говорят, это школа мужества, школа жизни, да?

– Да, – улыбаясь теплыми глазами, подтвердила Оксана.

– Все верно. Там я и научился… пить. Да, пить водку. В основном – вино. Старослужащие таким образом передавали боевой опыт молодежи…

Он, конечно же, не собирался рассказывать, как еще до армии, в Дыбове, несколько раз выпивал сам – брал бутылку вина и уходил с ней, незаменимой подругой, в парк. И не думал рассказывать, что и здесь, в Невинногорске, в последнее время такое случалось все чаще, уезжал один, с бутылкой вина, на речку…

– Я служил в Минске, недалеко от полка дымил огромный текстильный комбинат, точнее, он назывался камвольный комбинат, на котором работало восемь тысяч женщин, половина из них – молоденькие…

И запнулся. Не хватало еще рассказать Оксане, как он познакомился с Людой, которая жила в общежитии. Ему, уходя на дембель, передал ее Вася Плевин из Костромы. Для Люды это было обычное знакомство – один парень уходит, знакомит ее с другим, который даже лучше первого во всех отношениях (так, во всяком случае, говорила Сергею). А по-солдатски такое знакомство называлось иначе: «Сдать-принять по описи», как боевую технику, машину, например… И, конечно, не стал рассказывать, что Люда была первой женщиной в его жизни и что связано «первое» было опять же с пьянкой, как и все последующее по женской части… Теперь уже не стал краснеть, а по-взрослому уточнил:

– В общем, армия научила жизни, к сожалению – не лучшему, что в ней есть. Если первый год службы – страшное, черное время, то на втором году – «черные дни миновали, час искупленья настал», очень веселое время… Случай один был, на первый взгляд, не очень приятный, но – все равно веселый. Рассказать?

– Расскажи!.. Мне правда, интересно, – порывисто отозвалась Оксана.

– Нет, теперь я уже не такой… мечтатель, не знаю, к сожалению или к счастью… А дело было так. Пошел я в караул. Все ходят в наряд, так называемый: или на кухню, пахать, помогать поварам готовить еду на весь полк, или в караул, охранять важные объекты в части, для чего выдается боевой комплект, автомат и два рожка патронов. Среди охраняемых объектов есть пост номер один, возле полкового знамени – святыня, считается, и тебе внушают, что охранять ее – огромнейшая честь для тебя. Выпала и мне однажды такая честь. А прослужил я уже почти год, не салага. И вот – ночь, тишина, я возле знамени, овеянном боевой славой отцов и дедов, в штабе полка. Два часа нужно выстоять, потом тебя сменят; два часа сна, два часа бодрствования – и снова на пост. Надо, естественно, стоять на любом посту, а возле знамени – тем более. Но никого нет, мне уже и сидеть надоело, спать нельзя, в любой момент может зайти начальник караула с проверкой. И я начал мечтать. Как я – на войне, что-то защищаю, действительно святое, родину не родину, а что-то родное. И нападают на это родное вооруженные до зубов вражеские десантники – уже вскрыли дверь, уже на первом этаже орудуют.

Я тихонько отступаю, прижимаюсь к стене, беззвучно снимаю с плеча автомат, снимаю с предохранителя… Десант уже на лестнице, один поворот, и они выйдут прямо на меня, – знамя в торце коридора, спрятаться некуда, да и не привык я прятаться. Я падаю на колено, вскидываю автомат и… прежде чем осознаю, что это лишь игра воображения, нажимаю на спусковой крючок… Ты знаешь, как стреляет автомат Калашникова и какие там пули? Такой ужасный, бьющий по перепонкам треск, его слышно за километры. Короче, выпустил я очередь в стену, хоть увидел вблизи, как бьет «Калаш». Ну и тут началось. Представь себе: тихая ночь, мирное время и вдруг стрельба в части, настоящая, да не просто в части, а в штабе!.. Весь полк на ногах, командиры на ушах, через двадцать минут приезжает генерал – начальство тут же, недалеко живет, меня – под арест, на «губу». Потом смеялись, это – потом… А через год, когда я пришел в штаб оформлять документы на дембель, нарвался на начальника штаба, – майор Копытко, уставник образцовый, солдафон, не тупой солдафон, а ученый, академию заканчивал. «Почему ты здесь?» – спрашивает меня своим звериным голосом. «Ну, как же, товарищ майор, на дембель, мол, ухожу…» Он вытянул указательный палец, постучал им по стене и говорит своим чеканным командирским басом: «Каждый квадратный сантиметр этой стены должен напоминать тебе о содеянном преступлении! Пошел вон!» «Есть», – говорю. И ушел я на дембель в самой последней партии…

Оксана чарующе улыбалась. Ему казалось, что ее живые, жаркие глаза как бы говорили: «Вот видишь – правда: ты необыкновенный…» Он подумал, что тут справедливее было бы назвать его «ненормальным» – разве может нормальный человек такое отмочить?..

Второй разговор начала с того же вопроса, что и первый, потому что не получила на него ответ (он вынужден был поверить, что это ее действительно глубоко интересует).

– Как же ты все-таки попал на этот завод в Невинногорск? Не поступал больше никуда?

– Поступал. С другом одним армейским, он сагитировал в Невинногорский машиностроительный. Получилось, я поступил, а он нет, причем у него была рекомендация, а у меня нет, из-за этих стрельб возле знамени я ее даже не просил, никто бы не дал. Но… я наконец-то понял: точные науки не для меня. Хотя математик у нас был интересный. Когда перед зачетом или экзаменом мы приносили ему коньяк, он говорил: «Все математики пьют, но не все, кто пьют – математики», брал бутылку и на пять минут уходил… Короче, я понял: в этом институте не найду свое призвание и после первого курса бросил, забрал документы и приехал в родной Дыбов.

– И как же мама к этому отнеслась?

Сергей не понял, то ли ее действительно интересовала его мама, то ли специально об этом спросила, чтобы сделать ему приятное. Даже если специально, то это говорило лишь о ее чуткости.

– Ну а как? Как любая мать… Я ей ничего сначала не сказал. Несколько недель она украдкой посматривала на меня, пока мне не надоело, и я одним словом объяснил: «Бросил». Если бы она не донимала этими взглядами, а потом и вопросами типа «Что же ты дальше думаешь делать?», может, я и не уехал бы. Она не только спрашивала, а искала варианты, и не нашла ничего лучше, как предложить снова идти работать на Дыбовский ремзавод, где я работал до армии. Я понимал: да, конечно, завод, ничего мне больше не светит, только – не в Дыбове. Значит, опять Невинногорск, но уже в другие двери. Да я, в общем-то, не очень и выбирал, куда бежать – лишь бы от этих немых упреков, от этого Дыбова, народишко там, сама знаешь, забитый, дремучий…

Потом Оксана, будто специально, уже в следующем разговоре, снова вспомнила о его маме.

– Сережа, извини. А можно я задам тебе мамин вопрос: что ты думаешь дальше делать?

– Вопрос-то можно, да вот ответа нет.

– Почему?

– Нет, и все. Честно сказать, Оксана, я не знаю, что делать, как жить…

Ему показалось, что сейчас тот решающий сдвиг, от которого изменится вся жизнь, может произойти. Он уже ей доверился больше, чем собирался, и готов был идти дальше…

– Я много читал… Не то что много, но глубоко… Толстого, Достоевского, «Преступление и наказание» дважды прочел, да и другое… Думал над жизнью… Хотел все понять, во всем разобраться, все разложить по полочкам, но так ни в чем и не разобрался…