Империя свободы: История ранней республики, 1789–1815 - Гордон С. Вуд

самостоятельную республику, обладающую правительственной властью и способную активно действовать в общественной сфере. Монархии по всей Европе пытались объединить свои разрозненные коллекции мелких герцогств, княжеств, провинций и городов-государств — их насчитывалось почти 350 — и построить сильные консолидированные национальные государства. Но может ли республика размером с континент, такая как новые Соединённые Штаты, сделать то же самое? Сама идея единой республики «в среднем на тысячу миль в длину и восемьсот в ширину, содержащей шесть миллионов белых жителей, приведённых к единому стандарту морали, привычек и законов, — предупреждали антифедералисты, — сама по себе абсурдна и противоречит всему опыту человечества».

К 1789 году многие федералисты утратили веру в революционную мечту 1776 года — что Америка может существовать при минимальном правительстве. Некоторые федералисты Новой Англии, «видя и страшась зла демократии», по словам одного путешественника 1790-х годов, даже были готовы «признать монархию или нечто подобное ей». Богатый торговец из Новой Англии Бенджамин Таппан, отец будущих аболиционистов, был не одинок в своём мнении, что хорошая доза монархизма необходима, чтобы компенсировать народные эксцессы американского народа. Хотя Генри Нокс, близкий друг Вашингтона, устроил Таппану «мягкую проверку» за открытое высказывание такого мнения, Таппан сказал Ноксу, что не может «отказаться от идеи, что монархия в нашей нынешней ситуации становится абсолютно необходимой, чтобы спасти штаты от погружения в самую низкую пучину несчастий». Поскольку он «излагал свои мысли во всех компаниях» и нашёл их хорошо принятыми, он полагал, что «при правильной организации дела это будет легко и скоро осуществлено», возможно, с помощью Общества Цинциннати, братской организации бывших офицеров времён революционной войны. Даже если ничего не будет сделано, Таппан намеревался продолжать «решительно отстаивать то, что я предложил».

Как ни распространён был этот тип мышления в некоторых частях Америки в конце 1780-х и начале 1790-х годов, федералисты, даже те, кто придерживался высоких тонов, не были традиционными монархистами. Как бы пессимистично ни относились некоторые федералисты к республиканскому строю, большинство из них не желали возвращаться к монархической и патриархальной политике колониального ancien régime, в котором правительство рассматривалось как источник личного и семейного обогащения. Большинство из них также не верили, что восстановление монархии возможно в Америке, по крайней мере, в настоящее время. Поэтому большинство федералистов считали, что любые аспекты монархии, которые они надеялись вернуть в Америку, должны быть помещены в республиканские рамки. Действительно, Бенджамин Раш в 1790 году описал новое правительство как такое, «которое объединяет в себе энергичность монархии и стабильность аристократии со всей свободой простой республики». Хотя федералисты никогда открыто не заявляли о своей цели, возможно, они действительно намеревались создать ещё один августовский век, век стабильности и культурных достижений после революционных потрясений. В конце концов, Август стремился привнести в Римскую империю элементы монархии и при этом всё время говорил о республиканстве.

Статья I КОНСТИТУЦИИ, состоящая из десяти разделов, является самой длинной в документе. Она посвящена Конгрессу, и, естественно, как наиболее республиканская часть нового национального правительства, Конгресс был первым учреждением, которое было организовано. Действительно, во время своей первой сессии, начавшейся в апреле 1789 года, он был практически всем центральным правительством. Хотя президент был инаугурирован в конце апреля, подчинённые ему исполнительные должности были заполнены только в конце лета, а судебная власть была создана только перед самым закрытием сессии в начале осени. В короткой Статье III Конституции был прописан только Верховный суд страны, а возможность создания других федеральных судов была оставлена на усмотрение Конгресса.

Перед Первым конгрессом стояла уникальная задача, и конгрессмены и сенаторы, собравшиеся в Нью-Йорке весной 1789 года, были потрясены тем, что им предстояло. Членам Конгресса предстояло не только принять ряд обещанных поправок к новой Конституции, но и заполнить голый каркас правительства, созданный Филадельфийским конвентом, включая организацию исполнительного и судебного департаментов. Поэтому некоторые рассматривали Первый конгресс как нечто вроде «второго конституционного съезда». Обязанности были очень сложными, и многие конгрессмены и сенаторы Первого конгресса чувствовали себя подавленными. По словам Джеймса Мэдисона, они находились «в дикой местности без единого шага, который бы нас направлял. У наших преемников будет более лёгкая задача».

Первому конгрессу было трудно даже собраться вместе. Некоторым членам конгресса потребовались недели, чтобы добраться из родных штатов до первой национальной столицы — Нью-Йорка. Даже поезд из Бостона, идущий по восемнадцать часов в день, добирался до Нью-Йорка за шесть дней. Филадельфия находилась в трёх днях пути. Хотя 4 марта 1789 года в Нью-Йорке должны были собраться пятьдесят девять представителей и двадцать два сенатора, на самом деле явились лишь немногие. В течение следующих нескольких недель депутаты прибывали по нескольку человек в день. Только 1 апреля 1789 года Палата представителей получила кворум и смогла организоваться для работы; Сенат получил кворум неделей позже.

Нью-Йорк стал первой столицей нового правительства в основном по умолчанию: странствующий Конгресс Конфедерации после скитаний из города в город оказался именно здесь. С населением около тридцати тысяч человек Нью-Йорк ещё не был таким большим, как Филадельфия, в которой с прилегающими пригородами проживало сорок пять тысяч человек, но он быстро рос. «Нью-Йорк, — заметил французский путешественник в 1794 году, — менее застроен, чем Филадельфия, но торговая суета здесь гораздо сильнее». Поскольку в Нью-Йорке проживало в два раза больше иностранцев, чем в Филадельфии, он был более космополитичным. Некоторые считали, что в нём всё ещё сохранялся аристократический английский тон, оставшийся после оккупации. «Если и есть на американском континенте город, который больше других демонстрирует английскую роскошь, — заметил французский турист Бриссо де Варвиль, — так это Нью-Йорк, где можно найти все английские моды», включая дам в «платьях, обнажающих грудь» — выражение «непристойности республиканских женщин», которое «скандализировало» Бриссо. Тем не менее, всех поразила коммерческая суета города. Благодаря своей превосходной глубоководной гавани и бурно развивающейся экономике Нью-Йорк вскоре превзойдёт все другие портовые города по количеству людей и коммерции.

В 1789 году растущее население города ограничивалось оконечностью Манхэттена, простиравшейся на полторы мили вверх по реке с восточной стороны и на одну милю с западной. Центральным бульваром был Бродвей, но он был вымощен только до Весей-стрит. Гринвич-Виллидж считался за городом. В городе насчитывалось более четырёхсот таверн, и их число росло быстрее, чем численность населения. Несмотря на английскую роскошь, узкие и грязные улицы Нью-Йорка, а также тот факт, что он ещё не полностью оправился от разрушительных пожаров 1776 и 1778 годов, не позволяли городу стать слишком претенциозным. Однако его жители начали строить дома с феноменальной скоростью.

Федерал-холл, в котором