Без пути-следа - Денис Гуцко.

Но картинки удалялись, уплывали, стремительно растрачивая детали, выцветая, как армейское хэбэ на солнцепеке, и постепенно Митя вернулся оттуда по-настоящему.

Все было просто. Сыпался медленный пушистый снег. Вкусно скрипел под ногами, его было жалко пачкать подошвами, и Митя старался идти по краю дорожки, почти по бордюру. Под отяжелевшими, нагруженными лапами сосен он иногда останавливался, искушаемый желанием пнуть ствол, чтобы мягкие снежные комья с коротким вздохом облегчения ухнули вниз, ему на голову, на плечи, — и так отчетливо представлял себе сорвавшийся снег, что жмурился и втягивал шею. Но и сбивать пышные подушки с веток тоже было жаль, и он шел дальше. Хотя до начала первой пары оставалось лишь двадцать минут, отрезок тротуара, ведущего к геофаку, был пуст: начнут собираться перед самым началом. В узком переулке, протиснувшемся между факультетом и баскетбольной площадкой, раздался скрип, и, слегка поскользнувшись, перед ним выскочила Марина. Поворачиваясь к нему спиной, успела улыбнуться и показать глазами на снег — мол, вот так снегопад. Пока она семенила впереди до крыльца факультета, Митя жадно смотрел ей вслед, будто зачем-то ему нужно было запомнить ее наклоненную вбок на резком вираже спину, мелькающие ярко-оранжевой резиной подошвы сапожек, белый кружевной платок, гладко охвативший голову, и кружево снега на воротнике пальто. Так, по скрипучему снегу, она и вбежала в его жизнь. Теперь по утрам, приходя на факультет, Митя прежде всего искал ее, выхватывал что-нибудь взглядом, моментально оценивал — вроде того: «синий ей не идет» или: «ну и взгляд! скальпель!» — и отходил, будто бы сделал что-то, что непременно должен был сделать.

Смотреть-то он смотрел, но вполне здоровыми холодными глазами. Пожалуй, она ему не нравилась. Она показалась ему замкнутой. «Да — нет, да — нет». Плюс-минус, батарейка, да и только. Энергия правильности и строгости, исходившая от нее, была совершенно баптистской, леденящей душу. Марина, кажется, принадлежала к той героической расе людей, которые никогда не совершают ошибок. Рассказать ей неприличный анекдот — смешной неприличный анекдот — все равно что рентгеновскому аппарату рассказать: никаких эмоций, только обдаст своими тяжелыми гамма-лучами. Она никогда не опаздывала. Никогда и никуда. Даже на практику по кристаллографии, к этим деревянным тетраэдрам-додекаэдрам, которыми заведовал нуднейший Анатолий Анатольевич, Марина приходила за пять минут до начала и стояла, листая тетрадку, в неудобном узком коридоре. По утрам ее одежда пахла утюгом, платок — она приходила в платке, если шел снег, — она сушила в классе на батарее и аккуратно, квадратиком, складывала в сумку. В том, как она одевалась, особенно в сабельной отглаженности ее остроугольных воротничков, было что-то солдатское. Нет, Митя не этого ждал от девушки, в которую мог бы влюбиться.

— Да-а-а, всем хороша девка. Только строгая.

— Ты про кого?

— Да ладно, Митяй, что я, не вижу, как ты на нее пялишься?

— Чушь говоришь.

— Во-во, когда так пялятся, потом, знаешь, бывает, что и? женятся.

Он в тот раз от души рассмеялся (вот ведь все норовят его с кем-нибудь обвенчать: на Братском с Люсей, на факультете — с Мариной), подробно изложил, какой должна быть его жена, почему здешние жены не выдерживают конкуренции с кавказскими и что за женой-то он, точно, поедет домой, в Тбилиси.

— Хорошие жены водятся южнее Кавказского хребта, дружище! Там академия жен.

Митя говорил темпераментно и убедительно, а договорив, понял, что сам не верит в сказанное.

Удивляясь самому себе, продолжал подглядывать за Мариной.

Замечала ли Марина его шпионаж или нет, она никак этого не выдавала, ни в чем не меняя своего поведения. Вскоре Мите пришлось признать: благопристойность ее не была свадебным товаром. Не вывешивалась зазывающей рекламкой, как это часто приключалось с другими девушками из провинции, чрезвычайно веселившими его своей прямотой. Что такое провинциальная барышня в университетской общаге? Боекомплект разносолов под кроватью, лекции по всем предметам, записанные каллиграфическим почерком, «борща хочешь? горячего? со сметаной?» — стрелка компаса, как вкопанная, указывает на ЗАГС. И комната, ненормально чистая, с геранью и душными ковриками на стене, — последняя стоянка на пути к вершине брака. Марина борщей не предлагала, почерк у нее был хуже, чем у медработника.

Митя наблюдал. И все-таки — нет, она ему не нравилась.

Ни по каким признакам не совпадала Марина с сочиненным Митей идеалом. Все в ней было не такое. Даже вырез ноздрей. Мите всегда нравились ноздри маленькие и закрытые — и это несовпадение с идеалом, казалось, гарантированно защищает его от настоящей влюбленности. Разве сможет он в нее влюбиться?! Она ведь отличница-переросток. Даже комендант общежития, стальная товарищ Гвоздь, называет ее Мариночка. Она такая правильная, что ее можно вносить в таблицу СИ как единицу измерения правильности. Человек-кодекс. Как можно увлечься кодексом?

Митя ругал себя: какого рожна ты за ней шпионишь? Но от привычки этой избавиться не мог.

Марина приходила на полевые занятия по картографии в кедах, в грубых резиновых кедах, ей было плевать, что все косились на эти грубые резиновые кеды. А преподаватель хвалил ее, ставя в пример однокурсницам, вышагивающим по кочкам на каблуках и платформах. Она бегала по вечерам на спортплощадке. Одна. Когда приезжали заграничные гости, к ним вместе с преподавателем приставляли Марину. А кто еще так хорошо говорит по-английски?

Ее достоинства нервировали Митю. Она наверняка зануда, решил он.

Чтобы в этом удостовериться, он поговорил с ней. Марина держала книгу в щепотке пальцев, снизу за самый корешок, свободной рукой поглаживая себя по коротко стриженному затылку: вверх — вниз, вверх — вниз. Она постриглась накануне и, наверное, еще не привыкла к новому обнаженному затылку и щекочущему ладонь «ежику». Вверх — вниз, вверх — вниз.

— Ты не знаешь, он автоматом ставит?

— Не знаю, Митя. Говорят, в прошлом году ставил. — Марина почему-то улыбалась.

Она почти всегда улыбалась, когда он с ней заговаривал, будто он что-то смешное говорил. Митя немного злился, но решил не обижаться.

— А на посещение смотрит? А то я напропускал.

— Вроде бы нет, были бы работы сданы. Знаешь, Митя, мне кажется, органическая химия — не тот предмет, из-за которого тебе стоит волноваться.

— Почему?

— Мить, но у тебя же все работы написаны на «отлично». Кроме одной, кажется, да?

— А? ну да.

Ему понравилось говорить с ней. Особенно же понравилось, как она произносила его имя. Ясно и протяжно. Так произносят только имена тех, кто приятен. Редко кто так приятно произносил его имя. Даже у Люськи с ее солнышком в горле не получалось так. Не найдя, как продолжить разговор, он сделал вид, что ему срочно куда-то нужно, а Марина снова улыбнулась. «Наверное, — думал он, впадая в поэтическую задумчивость, пока шел по угрюмым, без единого окна коридорам химфака, — наверное, так ангелы-хранители произносят наши имена». И, совсем уже уходя в золотистую небесную глушь, продолжал думать об ангелах, стоя на крыльце на холодном сыром ветру: «Интересно, у них там бывают переклички, собрания? Отчеты? Да, отчеты о проделанной работе. Итак, ангел такой-то, отчитайтесь о своем подопечном! Одни смотрят прямо и рапортуют бойко. Другие смотрят в пол? или что там у них? Мой, наверное, каждый раз стоит потупившись. А Маринин ангел — этот, конечно, на лучшем счету, отличник горней подготовки». Странное дело, катастрофически правильная Марина возбуждала в нем самую разнузданную лирику.

В конце концов мозг отказался участвовать в этом деле, крепко зажмурился и, свернувшись клубочком, улегся зимовать. И тогда-то, в ледяном и ветреном феврале, началось самое завораживающее.

Однажды после зимней сессии они собрались у Женечки. Женечка жила возле факультета, и у нее собирались часто. Были обычные студенческие посиделки ни о чем. Гости скинулись на «Кеглевича», хозяйка развела в трехлитровых банках «Zukko». Разноцветные банки стояли на журнальном столике, покрытом разноцветными лужицами, и это называлось «шведский стол». Включили музыку. У Женечки папа был моряк, к тому же меломан, так что хороших записей у нее всегда хватало. Марина сидела на диване, поглаживая между ушей Женечкиного кота. Кот был напрочь лишен приятности, даже высокомерной кошачьей ласковостью обделила его природа. «Обычный сторожевой кот», — поясняла Женечка. Наречен он был почему-то Жмурей, без всякого почтения к статусу — возможно, с намеком на слово «жмурик» за его способность спать (или притворяться спящим) даже тогда, когда хозяйка кричала ему в ухо: «Вставай, противный кот!» Но такое Женечка позволяла себе редко. Да и кот редко впадал в столь глубокий сон (что было еще одним доводом в пользу предположения о притворстве). «Жжжмуря! — говорила хозяйка. — Жжжмур-ря!» А Жмуря вместо того, чтобы, не открывая глаз, лениво повести в ее сторону ухом, вскакивал и становился в стойку.