Карлики - Гарольд Пинтер

– И ты не согласен? Марк пожал плечами.

– Согласен?

Марк опять прочистил горло и откашлялся. Постучав кулаком по груди, он снова сплюнул.

– С чем?

– Ты думаешь, я ошибаюсь? Марк пожал плечами.

– Так ошибаюсь или нет? Если отбросить то, что я думаю, и то, что ты об этом думаешь, и оставить только суть дела?

– Ошибаешься ли ты?

– Да, я?

Марк пожал плечами и носом втянул воздух.

Он высморкался.

– Да что с тобой сегодня? – сказал Лен. – Ты весь дом обхаркал и пропердел.

– Нуда.

– А-а-а! – прохрипел Лен и затряс головой часто и резко, словно в лихорадке. – Так ты вешаешь на меня ценники или нет?

– Насколько мне известно, нет.

– Ты правду говоришь?

Марк откинулся на спинку кресла и положил ногу на ногу.

– Конечно, – сказал Лен, – я допускаю, что ты и сам можешь не знать всей правды. Да, да, это вполне возможно. Такая возможность существует. Мне просто никак не распутать весь этот клубок. Он меня с ума сведет.

Он провел пятерней по волосам.

– Слишком уж вы для меня велики, – пробормотал он. – Ты и Пит, вы оба. Вы из меня все соки выпили. Вы выжираете меня из собственного дома, понимаете вы это или нет. У меня бывает ощущение, что я просто мяч, которым вы оба играете.

– С чего ты взял?

– Иногда все хорошо. Но вдруг комната становится просто ледяной. Я не понимаю. Я не понимаю Пита, но иногда я чувствую его даже на расстоянии. Тебя я иногда тоже ощущаю на расстоянии и тоже тебя не понимаю. Ты вовсе не так прост, как кажешься. Но одно я зн аю наверняка. Ты нанес мне куда более глубокую рану, чем я поначалу подумал. Да. Пожалуй, я мог бы многое рассказать о том, как это – чувствовать мир на расстоянии. Уж я-то это понял. Но в основном мир наваливается на меня тяжким грузом. Может, он и остается далеко, но мне от этого не легче. Кто его знает? Может, расстояния вообще нет как такового. Но мы-то уверены, что оно есть! Он хлопнул себя ладонью по лбу.

– Я потерял свое королевство.

Марк взял вилку для тостов и занес ее над головой, за ухом.

– Понимаешь, – сказал Лен, – я соответствую только самому близкому и мимолетному. И мне нравится быть таким. Жаль, что я не могу просто закрыть глаза и жить так, как хочется, пусть даже в одиночестве. Не могу я жить комфортно, когда мир вокруг взрывается и разлетается на куски. На работе я и пальцем не пошевелю. Мне ведь и пнуть кого-то лень. Но зато там все абсолютно ясно и четко. Поезд прибывает, люди выходят, каждый знает, что делать. Даже когда кто-то падает замертво на платформе, все знают, что делать. Это просто. Действительно просто. Этого я отрицать не стану. Что может быть легче? Вы, наверное, лучше в этом разбираетесь. Ты, кстати, в курсе, что вы с Питом составили бы отличный дуэт для мюзик-холла? Я ничего не знаю про Пита, только то, что его мир каждый день погибает и ему приходится насильно воскрешать его. Есть у меня такое подозрение. Но возьмем их обоих. Его и Джинни. Что происходит? Мне кажется, что когда они остаются вдвоем, то танцуют джигу, такой замысловатый танец, никому больше не понятный. Что еще? Я в этих делах ничего не понимаю. Это для меня закрытая книга, и слишком уж она толстая. Действительно ли большая? Мне бы надо научиться отличать большое от маленького. Если же у меня и это не получается, то мне и вовсе грош цена. Я думаю, ты в таких делах лучше разбираешься. А я, как видишь, даже не взрослею. Я меняюсь. Я не умираю. Я снова меняюсь. Я несчастлив. Я меняюсь. Теперь я не несчастлив. Но когда налетает буря, я не меняюсь. Я просто становлюсь кем-то другим, то есть меняюсь так, что меня не узнать. Я преображаюсь, исчезая из мира, в котором вынужден претерпевать изменения, которые я терпеливо претерпеваю, я исчезаю из того места, где меня хотят изменить, а потом надеваю железную маску, и, переодетый в неизвестно чьи одеяния, понимая еще меньше, чем раньше, я жду, когда кончится буря. Но в то же время, вынужден признать, я не могу оставаться спокойным и полностью подавить в себе желание вернуться обратно. Но в такие моменты невозможно не ощущать желания идти вперед. Я должен научиться ограничивать себя. Я уверен, что ты лучше во всем этом разбираешься. Потому что ты и сейчас обо всем позаботился. Думаешь, сунул монетку в прорезь, и я буду говорить до посинения. Но ты ошибаешься. Бензин, бензин вот-вот кончится. Но я не отправляюсь в путь, пока не удостоверюсь, что собрал достаточно припасов для долгой дороги. Уж я-то знаю, каково это, когда ты оказываешься беззащитным, неподготовленным к превратностям и переменам, и происходит это лишь по собственной вине. Вполне возможно, что я так и буду всю жизнь собираться в дорогу и в конце концов никогда не отчалю от пирса и не выйду в море. Я устал говорить, я сыт разговорами по горло, но буду продолжать говорить всегда. Может, это моя работа. У каждого своя работа. А у меня даже окно открыто только наполовину. Окно отказывается распахиваться настежь.

Он снял очки и положил на колени.

– Но кое-что я тебе скажу. Тайны, они всегда новые, это я уже понял. Так что, как видишь, я жив и не превратился в склад старых бесполезных советов на тему, как жить. И я никогда таким не стану. Вот только для этого мне придется научиться молчать, как человеку, который совершил преступление.

Он посмотрел на потолок и снова надел очки. – Знаешь, что общего между покойниками и теми, кто кого-то в чем-то подозревает? Они молчат. Конечно, сегодня я не молчал, я выложил карты на стол. Ты можешь сказать, что я противоречу сам себе, но если ты так думаешь, то я готов пойти дальше. На самом деле – ты можешь с этим соглашаться или не соглашаться – я не покойник, и я никого ни в чем не подозреваю. Не подозреваю, и все. Вайнштейн – другое дело. Проблема, настоящая проблема, заключается в том, что я не могу убедить самого себя, что духовно я еще не умер. Если говорить откровенно, доказательства у меня весьма веские, я бы даже сказал – ошеломляющие, если мы, конечно, согласимся с тем, что быть мертвым в этом смысле означает способность вступать в контакт с прошлыми, соответственно, неспособность устанавливать контакт с настоящим. А я время от времени общаюсь с тобой, а иногда еще и с Питом.

– Пит? – сказал Марк. – Реально общаться с ним ты можешь лишь одним способом: подписав безоговорочную капитуляцию. Он же тебя сожрет. Старик, он как раз и будет тем, кто, как ты выразился, выжрет тебя из собственного дома. Я ведь говорил тебе – давно пора оказать себе небольшую услугу.

– Ты и прав, и не прав.

Марк нахмурился. Он подошел к кухонному буфету, взял с блюда яблоко и впился в него зубами.

– Да, – сказал Лен, – иногда я действительно вступаю в коммуникацию с вами. Но делаю я это или нет – неважно, это ничего не меняет. Даже я остаюсь тем же.

– Нуда?

– Это угол, понимаешь, я все время нахожусь в углу. Большую часть времени я не способен ни с кем говорить, для меня это настолько сложно, что сама мысль об этом давит на меня. Я не могу думать о том, кто я такой, без чувства отторжения и неприязни.

– Так ты что, в тупик зашел?

– Ты имеешь в виду, что у меня нет потенциала? Нет, у меня определенно есть скрытые возможности. Но знаешь, на что они похожи? На затонувшие испанские галеоны, где лежат несметные сокровища, абсолютно бесполезные. Не поднять их со дна моря, никогда не вытащить. Вот, Марк, так я и живу всю жизнь, уныло глядя на свои затонувшие сокровища. Это и есть тот угол, куда я загнан. Вся моя жизнь проходит в этом углу. Все, о чем я тебе сегодня говорил, находится там же. На все окружающее я смотрю из этого угла. И в моих отношениях с этим углом я вовсе не хозяин. Нет, я работник. Я исполняю волю своего угла. Я вкалываю от зари до зари, как раб, и не получаю ничего взамен. Время от времени я подумывал, что сбежал от него, но ведь он бессмертен и ни за что меня не отпустит. Так что мне пора распрощаться с надеждой увидеть мир таким, каков он есть или каким он может быть в реальности. Конечно, я могу рассматривать свой угол как свой собственный мир. Живи и корми свой угол. Кормить его нужно хорошо. Все, что время от времени кажется мне интересным, ценным или значительным, я вынужден отдавать на съедение своему божеству, а оно мигом превращает любую ценность в перегной. Ничего не спрятать, не сохранить. Даже отложить что-нибудь на время не получается.

Сидя в кресле, он подался всем телом вперед.

– Понимаешь, мне никогда не достать своих погребенных сокровищ. Вот она, шахта, где они лежат, бери и пользуйся. Почему ты их не возьмешь? Они твои. Я их тебе отдаю. Бери.

– Нет, спасибо. Оставь себе.

– Слушай, – сказал Лен. – Я знаю, что угол – это необходимая, я бы даже сказал очевидная элементарная частица жизни, целое внутри целого, если хочешь, но я знаю, знаю, знаю, что мне придется умереть, чтобы выбраться из него. По крайней мере, что-то обязательно умрет. Я-то, может, и воскресну. В конце концов, я же там, в своем углу, не умер, как бы там тяжело ни жилось. Ты можешь сказать, что я то живу, то умираю. Поочередно. Внутри, снаружи. Внутри, снаружи, мертвый, живой. Некоторые назвали бы это увлекательным времяпрепровождением.