Заброшенный в природу - Милен Русков

пор оба, некогда пылавшие любовью друг к другу, держатся на расстоянии, а Луна, рожденная преждевременно, кружит неживая в пространстве. Но нигде не говорится, что же произошло с той самой Медузой. Когда я впервые прочитал об этом, то в нетерпении пролистал книгу до конца, надеясь найти упоминание о Медузе, но ничего не нашел. Однако я не сдался и спустя какое-то время вновь прочитал внимательно каждую строчку и опять ничего не обнаружил. Зато открыл для себя прекрасного поэта. Как говорится, нет худа без добра.

Сигарилла сделала свое дело. Женщина успокоилась, боль стихла, капли пота струились по ее лицу. Она лежала на кровати с большим белым животом, вздувшимся, как… может быть, как щит Ахилла, как белый холм над рекой, как мраморный бочонок, как стог сена… Природа наполнила ей утробу и раздула женщину до предела. «Как это ужасно, — подумалось мне, — быть настолько близким к природе, настолько тесно связанным с ней. Она не уступит ни на йоту и никогда не пожалеет тебя. Если только табак не сомкнет свои корявые пальцы у нее на горле».

— Утихомирился, — сказала женщина, положив руку себе на живот чуть выше табачного листа.

— Конечно, как же ему не утихомириться… — покивал головой доктор. Потом он повернулся к мужу и сказал: — На всякий случай я тебе оставлю сигариллу, вдруг понадобится. Но смотри, не выкури ее! — строго предупредил он мужчину.

— Как же я могу ее выкурить! — ответил он и принялся рассуждать на эту тему. Доктор, поджав губы и не скрывая досады, слушал этот поток слов, пока я не выдержал и не прервал его:

— Хватит, замолчи, мы приехали не для того, чтобы все это выслушивать.

И он замолчал. Не хватало только из-за этого болтуна упустить нашего полоумного Лопе!

Когда мы вышли наружу, доктор сказал мне:

— Гимараеш, позволь сделать тебе замечание. Ты не должен был затыкать ему рот. Да, наша больная — женщина, но платит тебе он. Никогда не забывай, кто платит. В конце концов, для нас важен именно он.

— Да заплатит он, никуда не денется, черт бы его побрал.

— Да, так, но тем не менее… Впредь не забывайся… Это очень важно…

Потом мы уселись в карету и отправились в Севилью. Как-то само собой разговор зашел о женщине.

— Человеческая самка, — сказал доктор, — это любимое оружие Природы. Я абсолютно убежден, что в иерархии всех существ природа поставила ее на самую вершину, гораздо выше того места, что отведено тебе или мне. Нет существа, которое бы стояло выше самки. Ты, конечно, можешь сказать, что все самки способны плодиться, и некоторые даже более обильно, чем человеческие. Например, пчелы, гусеницы и т. д. Да, это так, хотя, может быть, и не так… Но не в этом дело. Женщина — она не только приумножает природу, она может поддерживать беседу, петь, играть на музыкальных инструментах, прихорашиваться перед зеркалом… Думать, — продолжил доктор, немного помолчав, — смеяться, плясать. Невероятно!

— Но природа и ее не жалеет, и ее мучает, — возразил я. — Настолько она безрассудна.

— Нет, нет, не из-за этого, — ответил доктор. — Ты должен понимать такие вещи, если хочешь стать хорошим врачом, — он назидательно поднял палец кверху. — Природа оказывает воздействие через изобилие. Она создает такое множество существ, что может позволить себе быть безразличной к каждому из них в отдельности. Человеческих самок, например, так много, что даже если половина из них вдруг исчезнет, ничего особенного не произойдет, разве что станет чуть потише.

Я вдруг вспомнил, как Хесус воскликнул в театре: «Святые угодники! Моя жена мертва, она отказалась стирать!»

— Могут появиться и неудобства, — заметил я.

— Не такие уж большие, — ответил доктор. — Во всяком случае, останется достаточно женщин, чтобы природа могла и дальше приумножаться. Словно листья на деревьях, не так ли, Гимараеш? Разве кто-то обращает внимание на один листок? Даже если все листья опадут, на следующий год они появятся снова.

— Но есть редкие, уникальные явления, — снова возразил я.

— Да, несносный старик Платон тоже так говорит, — кивнул доктор Монардес. — Между прочим, надо отметить, что все старики несносны по вполне понятным причинам. Но эту мысль я разовью как-нибудь в другой раз. Что же касается того, о чем ты говоришь — что ж, природа все равно расстанется с некоторыми из своих созданий, поскольку не знает, как их приумножить и вообще, что с ними делать. Так что нет смысла и говорить об этом. В том-то все и дело, что секрет — в изобилии, в нем же — и разгадка. И жизнь, и смерть объясняются стремлением к изобилию. Поэтому нельзя говорить о каком-либо особом смысле чего-то. За исключением, разумеется, медицины.

— Ваша мудрость, сеньор, тоже имеет склонность к изобилию, она полна смыслов, — заявил я. Я уже занял стойку, характерную для ситуации, когда меня что-то очень впечатляет. Я перенял ее у Васко да Герейры. Он утверждал, что стойка очень древняя и была известна еще в античности, а придумал ее некий Роден, если я не ошибаюсь. Этот Роден был греком по национальности. Я не знаю, откуда все это было известны Васко да Герейре. Предполагаю, что он узнал об этом во время плавания с Магелланом. Три года в открытом море — очень большой срок. Каждый станет рассказывать о том, что он когда-то видел, слышал, читал или о чем размышлял. Если подумать, что человек за пять минут или максимум за полчаса может рассказать о том, что с ним происходило на протяжении целого года, оторопь берет. Начнешь рассказывать и неминуемо сделаешь вывод, что жизнь была прожита зря.

— Изобилие, Гимараеш, — продолжил доктор Монардес, окрыленный, как мне показалось, моей реакцией, — это тайна всего сущего. Иначе изобилие стало бы единственной целью, но поскольку…

— Сеньоры, — раздался в этот момент голос Хесуса, который остановил карету, — я пойду… Не могу больше терпеть.

Он прошел мимо нас какой-то странной походкой, пересек дорогу и присел в высоких зарослях травы.

«Неужели и это тоже склонно к изобилию?» — подумал я.

— Хесус, — выкрикнул доктор Монардес, — Чего ты полез в траву? Еще подцепишь там какого-нибудь клеща…

— Не могу же я с…ть на дороге, сеньор, — ответил тот. Его задница неясно виднелась в уже опустившихся сумерках, белея среди травы, как старая, стертая временем серебряная монета в куче навоза, как сказал бы Пелетье (может быть).

— Почему не можешь, — возразил доктор. — Без того вся дорога покрыта фекалиями.

— Не могу, — упрямо повторил Хесус. — Лошади пугаются.

— Мда… Что? — прокричал доктор.

— Лошади! Лошади пугаются, сеньор.

— А, ясно, — сказал доктор, но по