Невероятная жизнь Анны Ахматовой. Мы и Анна Ахматова - Паоло Нори

Тверской улице, в начале 1920-х годов. Произошло это с поэтом-имажинистом Анатолием Мариенгофом, о чем он рассказал в книге «Роман без вранья».

Однажды в годы военного коммунизма он возвращался домой через центр Москвы и «вдруг, – вспоминает Мариенгоф, – с противоположной стороны слышу:

– Иностранец, стой!

Смутил простаков цилиндр и делосовское широкое пальто. Человек пять отделилось от стены».

Приняв его за иностранца, эти люди попросили у него документы. На что он спросил в ответ:

«– По какому, товарищи, праву вы требуете у меня документ? Ваш мандат?

– Мандат?..

И парень <…> помахал перед моим носом пистолетиной:

– Вот вам, гражданин, и мандат!

– Так, может быть, не удостоверение личности, а пальто!

– Слава тебе господи… догадался…

И, слегка помогая разоблачаться, парень стал сзади меня, как швейцар в хорошей гостинице», – пишет Мариенгоф.

И тут один из них спросил:

«– А как, гражданин, будет ваша фамилия?

– Мариенгоф…

– Анатолий Мариенгоф?..

Приятно пораженный обширностью своей славы, я повторил с гордостью:

– Анатолий Мариенгоф!

– Автор „Магдалины“?

В этот счастливый и волшебнейший момент моей жизни я не только готов был отдать им делосовское пальто, но и добровольно приложить брюки, лаковые ботинки, шелковые носки и носовой платок.

Пусть дождь! Пусть не совсем принято возвращаться домой в подштанниках! Пусть нарушено равновесие нашего бюджета! Пусть! Тысяча раз пусть!..

Должен ли я говорить, – заключает писатель, – что ночные знакомцы не тронули моего пальто, что главарь, обнаруживший во мне „Мариенгофа“, рассыпался в извинениях, что они любезно проводили меня до дому, что, прощаясь, я крепко жал им руки и приглашал в „Стойло Пегаса“ послушать мои новые вещи».

7. Измы

7.1. Мыть полы

Много лет назад, когда я учился в университете и ходил в бассейн, я как-то прихватил с собой книгу Достоевского «Дневник писателя», и одна девушка, которая тоже учила русский язык (сейчас она преподает славянскую филологию), сказала мне, что, если бы ей предложили выбрать, с кем бы она хотела познакомиться из людей прошлого, она назвала бы Достоевского. А вот я совсем не уверен, подумалось мне тогда, что хотел бы познакомиться с Достоевским.

Его книги мне очень нравились, но знакомиться с ним было рискованно: а вдруг он мне не понравится?

Исходя из того, что я знаю об Анне Ахматовой, я очень сомневаюсь, что пришелся бы ей по душе, а самому мне было бы очень неприятно, если бы она мне не понравилась. Но никаких причин думать, что я вызвал бы у нее симпатию, у меня нет. Когда Анне было восемнадцать, она жила в Киеве и в одном из писем признавалась: «Живем в крайней нужде. Приходится мыть полы, стирать».

Прочитав это, я вспомнил про одного человека, у которого с Ахматовой нет ничего общего, – про Алена Элканна, отца Лапо и Джона Элканнов, интеллектуала, писателя, сына банкира, который женился на дочери Джанни Аньелли[40]. Однажды он написал о нескольких родственниках, которые во время войны эмигрировали в Америку: они были такими бедными, такими бедными, что не могли позволить себе даже уборщицу.

Для меня, выходца из семьи сельскохозяйственных рабочих-социалистов, человека, который, прежде чем кем-то себя возомнить, всю жизнь стирал и мыл полы, и даже сегодня, когда мог бы ходить задрав нос, продолжаю сам стирать и мыть полы, все это звучит очень странно.

Не знаю, понравились бы моей бабушке Кармеле Анна Ахматова и родственники Алена Элканна.

Хотя позднее, в 1938 году, когда ей придется выстаивать очереди перед «Крестами», одной из самых больших тюрем Советского Союза, с передачами для сына Льва, Анна Ахматова, оглядываясь на свою молодость, напишет стихотворение для будущего «Реквиема», которое звучит так:

Показать бы тебе, насмешнице

И любимице всех друзей,

Царскосельской веселой грешнице,

Что случилось с жизнью твоей.

Как трехсотая, с передачею,

Под «Крестами» будешь стоять

И своей слезою горячею

Новогодний лед прожигать.

Там тюремный тополь качается,

И ни звука. А сколько там

Неповинных жизней кончается…

Со мной, к счастью, ничего подобного не происходило, да и с родственниками Алена Элканна, я думаю, тоже.

Не знаю, как там обстояло у родственников Элканна, но Анна Ахматова все это действительно пережила – и бедность, и настоящую нищету. Поэтому, возможно, в конце концов она понравилась бы моей бабушке Кармеле, кто знает.

Так или иначе, в Петербурге начала ХХ века было два места, которые можно считать символами тогдашней поэзии: башня Вячеслава Иванова, место аристократических собраний символистов, и кабаре «Бродячая собака», погребок, подвал, связующее звено между многими другими измами, которыми изобиловали те непростые годы.

Именно сюда приходит Анна Ахматова по возвращении из Италии и Парижа.

В Париже с ней происходят удивительные вещи, и одна из них – знакомство и увлечение молодым художником из Ливорно.

7.2. Амедео Модильяни

Она познакомилась с ним в Париже в 1910 году и снова увиделась в 1911-м. По ее словам, Модильяни часто говорил о «передаче мыслей».

Ахматова пишет, что для них обоих это было предысторией их жизней, когда «дыхание искусства еще не обуглило, не преобразило эти два существования, это должен был быть светлый, легкий предрассветный час. Но будущее, которое, как известно, бросает свою тень задолго перед тем, как войти, стучало в окно, пряталось за фонарями, пересекало сны и пугало страшным бодлеровским Парижем, который притаился где-то рядом».

На момент их знакомства Модильяни живет в нищете, ни о каком признании речь еще не идет, будущее его туманно.

В Люксембургском саду они всегда сидели на скамейках, потому что стулья нужно было брать напрокат, а это было дорого.

У него, казалось, не было ни друзей, ни подруг, с Ахматовой он никогда не говорил о предыдущей влюбленности («что, увы, делают все», – пишет она).

В то время (в 1911 году) он работал над скульптурой. И называл ее «Вещь» (La chose).

Когда шел дождь, Модильяни ходил с огромным старым черным зонтом.

Иногда под этим зонтом они сидели с Ахматовой в Люксембургском саду и по очереди читали наизусть Верлена, радуясь, что помнят одни и те же стихи.

Ахматова вспоминает, как однажды они, видимо, плохо договорились, и она пришла к Модильяни, когда его не было дома.

Решила его немного подождать.

В руках у нее был букет роз.

Окно мастерской Модильяни было открыто, и Ахматова стала бросать в него розы одну за другой.

А потом ушла.

Когда они снова увиделись, Модильяни