Смена - Светлана Павлова

и рюкзаков, она сиганула к выходу первой, замешкавшись в поисках слетевшей сандалии. Встречать дорогих подруг с дискотеки и слушать, кто кого засосал и кто в кого влавился, то есть обо всем том, чего с ней якобы никогда не случится. Мне бы ей, конечно, сказать, что случится, обязательно случится, и не с потным гопником, не способным умножить 7 на 9 без калькулятора, а с кем-то поинтереснее, просто не сейчас, а потом. Жаль, слушать меня ей было совсем неинтересно, общение со мной было для нее компромиссом вроде разогретого в микроволновке мороженого.

В тот день почему-то очень захотелось позвонить маме. Она ответила только на четвертый раз.

– Вета, дочка, как хорошо, что ты позвонила. Как у тебя дела?

– Мама, я приеду осенью, сшей мне, пожалуйста, красненький беретик. Такой, как ты в детстве мне шила. Помнишь?

– Вет, так у меня швейная машина сто лет назад сломалась. Я ее на запчасти продала, на «Авито». Ты не помнишь?

Я не помнила.

И горько-горько рыдала.

Везувий

– А чего это вы делаете в женском туалете? – спросила я близнецов Всеволода и Луку.

– Ничего! – хором ответили оба, и сразу стало ясно, что врут.

– Ну тогда идите делать свое ничего в другом месте! – рявкнула я, хотя на самом деле не злилась, просто страшно хотелось курить.

Капитулировать в борьбе с вредной привычкой лагерь вынудил день на третий: бегать на сигаретку я разрешила себе в случае, если сдавали нервы. Как правило, случай наступал каждые полчаса.

Выпроводив Севу с Лукой, я зашла в кабинку. «В туалете не курить. Прокляну. Завхоз», – прочитала я в сотый раз, приземлилась на неприятно нагретый предшественником унитаз и с удовольствием затянулась.

А потом оно хлынуло. Хлынуло, господи. Из четырех кабин, синхронно и четко. Еще теплое, оно перло и перло, оно было вулканом, водопадом и болотом одновременно. Оно, бывшее когда-то пшенкой с курагой, пюре с куриными котлетами, супом-лапшой, кефиром. Оно не кончалось, оно было всем и ничем, великой пустотой и стихией. Оно сжирало воздух, оно было чудовищно, оно жгло ноздри и гортань, оно не кончалось.

Ликвидация последствий катастрофы (устроенной, как выяснилось, сиблингами) свела на нет сословные границы. В ней участвовал весь персонал, весь истеблишмент и даже библиотекарша Зоечка. Она больше ахала и путалась под ногами, беспомощная от собственной брезгливости. Антон, припряженный физруком Виктором Михалычем, тоже помогал (это мне виделось особой несправедливостью). Только директриса Кубышка наблюдала за баталией с безопасного расстояния – из окна форточки. Как в телевизор.

Я не помню, за сколько мы справились – кажется, за час или около того. Носили воду, ведра, тряпки, черпаки, не переругиваясь, только тихонько матерясь. Работали слаженно, как на заводском конвейере, под крики Виктора Михалыча, который руководил процессом так уверенно, будто раньше был не спортсменом, а профессиональным ассенизатором. Он без конца пыхтел и бубнил: «Ох… Эх… Пф… А я-то думал, такое в девяностых только… Учудили, блядь. Ну ничего, дело житейское. Бывает. Это, знаете, как езда на велосипеде: никогда не забывается».

Когда все закончилось, он, закурив, резюмировал:

– Вроде бы дети маленькие, а срут как слоны.

Мы даже выдохнуть не успели, как Кубышка потребовала нас к себе. Вообще-то она мнила себя лояльным начальством и «на ковер» вызывала только по действительно серьезным поводам. Закиданные дрожжами туалеты столового корпуса и хлынувшее на свободу содержимое четырех унитазов, видимо, относилось как раз к таким.

«На ковре» мы стояли вдвоем – старшая воспиталка Елена Санна и я, в не соответствующей важному кабинету майке-обдергайке. Источаемый нами смрад, казалось, крепко въелся в текстуру одежды, резал глаза; предусмотрительно приоткрытая Кубышкой форточка, ясное дело, не помогала. Преданные мною братья Всеволод и Лука тоже незамедлительно были доставлены в Кубышкин кабинет, но сознаваться и не думали. Они отрицали все: факт причастности к диверсии, нахождение в женском туалете, свою родственную связь. Отрицали неубедительно, веры не снискали, а потом, запутавшись в собственном вранье, выдали все как есть.

Оказалось, аттракцион с говном служил отвлекающим маневром, задуманным Всеволодом и Лукой во имя другой, высокой цели. Пока мы в поте лица убирали фонтан экскрементов, эти двое пробрались в кабинет Виктора Михалыча, чтобы раздобыть местной лагерной валюты. Валюта эта, походившая на деньги с условностью конфетных фантиков, звалась «крылья» и была изобретена Кубышкой в качестве внутренней системы мотивации. Уборка территории – десять крыльев, добровольное дежурство в столовой – семь, организация лагерной активности – пять. Товарно-денежный обмен не выходил за рамки жвачек и чипсов в нашем буфете, а также рукотворных шедевров детей из младших отрядов (рисунки, вышивки, керамические уродские собачки – «мануфактурка», как ласково называла все это Кубышка). Для меня система выглядела попыткой построить маленькое тоталитарное государство, однако Кубышка твердила о необходимости поощрения детских талантов. В каком-то смысле валюта и вправду работала – у малышей. Они самоотверженно мели дорожки и белили деревья в обмен на крылья. На том зиждилась бесплатная рабочая сила, которую директриса категорически не хотела терять.

Лука и Сева сперли банк, чтобы установить свою систему – только уже коррумпированную. У них была разработана сложная комбинация по демпингу на запрещенке из магазина вне лагеря и созданию механизма покупки/продажи дежурств. В Кубышкиной системе координат это котировалось как серьезное преступление. Наглецы, посягнувшие на непререкаемый авторитет директора и чуть было не устроившие переворот, по Кубышкиному мнению, заслуживали серьезного наказания – то есть карцера.

– Какой карцер, Ирина Тимофеевна? Они же дети. Да и нет у нас никакого карцера, – возмутилась я.

То ли была виктимной, то ли у меня не было чувства собственного достоинства, но даже купание в водопаде говна, как мне казалось, не стоило ограничения детской свободы. Севу с Лукой было даже жалко: эти умники отправилась на ограбление без сумок, рассовали «деньги» не только в карманы, но и в трусы, и сейчас эти фантики сыпались оттуда, припорашивая директорский паркет, будто снегом. А эти двое смотрели в пол и едва заметно смеялись.

Но Кубышка была безжалостна.

– Карцер мы всегда сообразим.

Сказано – сделано. Велела посадить пацанов по разным корпусам, отнять телефоны и запереть, чтобы подумали о своем поведении. Читай – расписалась в собственном страхе перед помноженными на два пытливым умом, хитростью и свежестью идей. Она пыталась выиграть время, справедливо решив, что в разлуке братья скорее лишатся своей разрушительной силы. Интересно было, как она собиралась сохранять эту сепарацию, – до конца смены оставалось больше полутора недель. (От этого подсчета мне сделалось невыносимо грустно.)

– И сколько им там