Взрыв - Виктор Михайлович Попов

У Гитлера было такое, но тогда властвовал фашизм, а здесь-то, на Талуме, международный научный Центр, здесь решается одна из гуманнейших проблем. Или так велика уверенность в экспериментах, что местные ученые сочли возможным перенести свои наблюдения с животных на человека? Завершающая стадия... Но почему об этих опытах ни слова в печати?»

Иван Андреевич присел на край кровати. Лицо солдата было мертвенно-бледным, лицо юного безнадежно больного человека. Жалость нахлынула на профессора. Он держал вялую, с едва теплившейся жизнью, руку, гладил голую грудь с жесткими кучерявыми волосами. Растормошить бы парня, закричать: что ты испытываешь? о чем думаешь? способен ли хоть что-нибудь понимать в таком состоянии? Как ты попал за эту ширму?..

— Не могли бы вы, господин Сенье, сказать о теоретических предпосылках?

— Могу, — с готовностью ответил Жак. Он уже был собранным, суховатым. — Прошу вас выйти. Не поймите, что... это неуважительное отношение к вам. По нашей инструкции около подопытных не разрешается долго находиться. Тем более двоим. Микроклимат меняется. Мы с вами дышим около него, а это недопустимо. Прошу в соседнюю комнату, за круглым столом и поговорим.

Простыня была холодной, и Иван Андреевич скрепя сердце натянул ее на голую грудь солдата. Представил, как парню неприятно. Впрочем, он ведь ничего не чувствует...

Жак закрыл за собою дверь.

— Прошу, — указал он на первое же кресло около круглого стола, инкрустированного цветными сортами древесины.

Чувствовалось, что Жаку было неловко из-за только что допущенной откровенности — он нервно стучал пальцами по столу.

— С чего начать? — проговорил он вполголоса и оглянулся на дверь. Она была плотно закрыта — достаточная преграда на пути человеческого тепла к солдату. — Вы хотели... о теоретических предпосылках?

Сосредоточенный, ушедший в свою мысль, Жак уже нравился Ивану Андреевичу. Горный ресторан забылся. «Интересно, коллега, что скажете сейчас?..»

— Уважаемый господин профессор, я думаю, что вам известны многие исследования в нашей области. Возможно, я буду говорить скучные для вас вещи...

— Пожалуйста, от повторения истин ущерба не бывает.

— Благодарю вас, это хорошо сказано. Более трех тысячелетий тому назад в Древнем Египте мумифицировали трупы. А в наше время от этих мумий были взяты клетки соединительной ткани и помещены в питательный раствор. Эти клетки ожили. Такое явление позволяет думать...

«Смеется, что ли, надо мной? С чего бы!.. Он не знает, что все это я уже прочитал у господина Уоткинса. Но... придется выслушивать».

Жак уловил потускневшее внимание Ивана Андреевича.

— Вы это знаете, господин профессор? Хорошо, буду говорить короче, но мысль свою продолжу. В летнее время температура тела у сусликов бывает в пределах тридцати двух — сорока одного градуса, а зимой — три и даже один градус. Глубокое торможение центральной нервной системы сопровождается резким уменьшением числа дыхательных движений, падением кровяного давления. Эти исходные данные позволяют...

Иван Андреевич уже не смотрел на Жака. «В чем я обвиняю его? Все по заданной схеме...»

— Извините, об этом я уже прочитал у господина Уоткинса. Да и раньше, признаться, мне было известно. Больше ничего не могли бы сообщить?

Жак задумался:

— Разве этого мало?

— Вы не могли бы связать меня по телефону с господином Гровсом? — попросил Иван Андреевич.

— С Гровсом?! — Удивление, даже испуг прозвучали в голосе Жака. — Ну, если со мною, считаете, все покончено...

Он принес белый телефонный аппарат с длинным шнуром, похожим на тонкую, в чешуйках, змею, торопливо набрал номер. Желание гостя было неожиданным. А коли так, то и Жаку не терпелось отделаться от него: видимо, эксперимент с солдатом не заинтересовал русского.

— Извините, господин Гровс. Я беспокою вас по просьбе господина профессора. Передаю трубку.

Трубка была холодная. Прислонив ее к уху, Иван Андреевич содрогнулся, вспомнив по-ледяному настывшую простыню на груди молодого солдата.

— Господин Гровс, я с большим интересом познакомился с экспериментом господина Сенье. Работа его имеет много общего с работой господина Уоткинса. Я очень благодарен вам... Всего, что увидел, мне достаточно. Поэтому обращаюсь с просьбой отправить меня домой.

Гровс молчал. Наконец в трубке прозвучало:

— Когда хотите выехать?

— Сегодня.

— Зачем так быстро, господин Петраков? Если не затруднит вас, зайдите ко мне, поговорим. Передайте, пожалуйста, Жаку, чтобы он проводил вас. Иначе вы дорогу не сразу отыщете.

По взгляду Петракова Жак догадался: идти вместе. И встал из-за стола.

Он обрадовался решению русского профессора уехать. Если отъезд состоится, то провожать гостя, видимо, поручат опять ему, Жаку. Ты встречал, ты и провожай. А это значит, что вновь представится возможность побывать в горном ресторане.

Нет, никуда русский профессор не уедет... Впрочем, почему не уедет? Он здесь так мало видел, что большого интереса к исследованиям под куполом у него, по-видимому, не возникло. С такой информацией, какую профессор Петраков получил за истекшее скудное время своего пребывания в городке, нет никакого смысла задерживаться здесь. Никто не будет оставлять его. Пусть себе катит.

Жака не беспокоило решение проблемы, над которой трудились ученые городка. Такое беспокойство — у высших чинов, они в ответе. Свои деньги он зарабатывает честно; что полагается по договору, то и получает. Поможет Петраков или ограничится туристским верхоглядством, задержится в городке или уедет — ему все равно. Лучше, если уедет. Пусть господин Гровс повнимательнее отнесется к своим людям, они нисколько не хуже именитых звезд, пусть присмотрится к нему, к Жаку. Может быть, поймет и оценит по достоинству далеко не ординарные способности Жака к серьезным исследованиям.

А пока самое реальное — побывать в горном ресторане. Не одну Лейду знал он в этом заведении, но именно эта девушка в последнее время не выходила из головы. С кем жить, когда вернется в Европу? Намного ли те женщины лучше ее? Известны они ему, хорошо известны. Сплошная личина... Эта откровенна, значит, ни о каком обмане друг друга речи не может быть. Уже подходит время думать о возвращении отсюда, о своей дальнейшей жизни. Заработала она хорошо, здесь все хорошо зарабатывают, так что нищенствовать не придется. Да и он часть накопленных средств может кинуть на устройство общей жизни. Ему казалось, если он приложит силы, чтобы вместе возвратиться из городка, да если еще предложит выйти за него, то она не только согласится, но и, думается, вернее человека ему будет просто не отыскать. И собою хороша.