Дорога неровная - Евгения Изюмова

Лиду в эту поездку сманила Александра, потому что со дня похорон матери сестра ни разу не посетила ее могилу. Александра, которая все чаще задумывалась о том, что такое — душа, платит ли человек за все свои деяния, добрые и хорошие, убедила Лиду совершить своеобразное «кругосветное» путешествие от Альфинска до Тюмени.

И вот она уже вторые сутки в пути. Миновали Уфу, Челябинск… И с каждым городом у Александры было что-то связано. В Уфе она всегда ждала появления памятника Салавату Юлаеву над кручей, под которой медленно катила свои воды река Белая. В Челябинске был в свое время самый лучший и просторный вокзал, по которому она стремительно пробегала во время стоянки поезда.

Усть-Катав, город мастеров, миновали на второй день поздним вечером, потому к поезду не сбежались толпы продавцов: какая торговля ночью? Александра вышла из вагона, ежась от ночной прохлады, прошлась туда-сюда, сожалея, что не может купить что-нибудь в подарок тавдинским друзьям: чего только не выносили к поезду мастера уральские, когда поезд шёл из Екатеринбурга — чеканки, инкрустированные картины из каменной крошки, ножи, пистолеты…

От Усть-Катава и городка со смешным названием Аша начались Уральские горы, величавые, немного мрачные. Александра забралась на полку и крепко заснула — до Екатеринбурга ехать еще около суток.

… Огромное, неестественно зеленое поле все в белых ромашках лежало у ног Александры. И там, за полем, виднелись аккуратные домики, они — цель долгого пути Александры. Насколько далек и долог ее путь, но ноги в кровь не избиты, сама она не уставшая, просто шла по полю, ощущая босыми ногами утреннюю росу.

Когда дошла до поселка, он был еще пуст и тих, солнце едва выбиралось из-за леса, и Александра поняла, что время — раннее утро. Только не слышала она никаких звуков, словно была глухой, но вскоре глухота стала исчезать, и вот мир взорвался щебетаньем птиц, где-то звучала музыка. И вдруг знакомый голос пропел озорную частушку: «Мы, воронежски девчата, потеряли кошелек, а милиция узнала, посадила на горшок!»

Александра споткнулась: это же любимая песенка Полины, второй жены брата Геннадия, которая ни слухом, ни голосом не обладала и могла петь лишь эту смешную, незамысловатую частушку. Она покрутила головой и увидела, что во дворе одного из домов какая-то женщина поливает розы и поет голосом Полины. Александра подошла ближе: и впрямь — Полина! Тут из дома вышел статный мужчина, одетый лишь в просторные брюки из льняной ткани, босой, и в нем Александра признала своего брата — таким красивым, с пышной волнистой шевелюрой, он был на одной из фотографий в фотоальбоме Павлы Федоровны. Он бросил взгляд на улицу и заулыбался:

— Пигалица, привет! Заходи!

Александра удивилась, что увидела брата, умершего несколько лет назад. Но не испугалась, резонно решив, что он жив, раз видит его и открыла калитку, вошла во двор. Брат обнял ее, не прижимая к обнаженной груди, пригласил зайти в дом. Из-за дома вышел Максим Егорович Дружников, тоже, как и Геннадий, в белых брюках. Геннадий, угадывая вопрос сестры, сказал:

— Папка с нами живет, а мама с дедом, — так они всегда звали Смирнова, — на другом конце улицы, ближе к лесу. Дед любит по грибы ходить да на рыбалку, а там — река.

И они, втроем, вошли в дом. Следом пришла и Полина, быстро накрыла на стол, оказалось, что она — ловкая, сноровистая, совсем не такая, какой она была в последние годы жизни — неряшливой, толстой и ленивой.

— Садись, поешь, — пригласил брат, и Александра согласилась, потому что проголодалась, бродя бескрайними полями.

Еда на столе оказалась простой, обычной — картошка, залитая маслом, присыпанная зеленью, гречневая каша да вишневый компот. Ещё стоял на столе большой серебряный кувшин. Александра осторожно присела на край легкого, хрупкого, сплетенного из лозы, стула, и Геннадий, заметив ее осторожность, произнес, улыбаясь:

— Не бойся, не упадешь, папка плел.

Несколько минут ели молча, когда поели, отведали компота. Хозяева налили в бокалы розовое питье из кувшина, а потом так же молча встали из-за стола. Полина принялась убирать со стола, остальные вышли во двор, устроились на удобных креслах, тоже плетеных из лозы, вокруг стола с такой же столешницей, покрытой цветастой клеёнкой.

— Ну что, сестренка, как дела?

— Знаешь, у меня странное чувство, словно я попала в машину времени. Мы с Лидой на твою могилу едем, на мамину, а ты — живой! Ген, я ничего не пойму.

— Ну, как тебе объяснить… — Геннадий задумался. — Понимаешь, я — живой, но в то же время — не живой в твоем понятии. Ты же читаешь фантастику, знаешь о параллельных мирах, вот и я теперь в таком мире, вернее, не я, а моя энергетическая суть. И ты видишь меня таким, каким хочешь видеть.

— Все равно не понимаю…

— Ну и не надо понимать, время твое еще не подошло.

— А мама? Ведь она… Она раньше тебя…

— Ну не мучайся ты! Да, раньше меня умерла, ну и что? А мы вот здесь — вновь вместе. А ты — там! — он махнул рукой в неопределенном направлении и крикнул: — Полина, позови мамку, скажи, Шурка-пигалица пришла!

У Александры вообще, как говорится, голова кругом пришла. Мама? Откуда? Живая?

Но Павла Федоровна и впрямь пришла, все такая же сухонькая, волосы острижены до шеи, в них совсем мало седины, а вот Смирнов — седой совсем, такой, как лежал в гробу.

— Мама! — вскочила на ноги Александра, бросилась к матери, обняла ее, ощутив слабый ток энергии, пробежавший по жилам, хотела крепко-крепко прижать ее к груди, но мать деликатно отстранилась. — Мамочка! Прости меня! За все прости!

— Шурочка, я давно уже тебя простила. Да и за что? Ты все делала для меня, что могла, и как умела. Я понимала, что у тебя уже своя семья, но все равно сердилась, если ты мало со мной разговаривала. Ну что было с меня взять? Малый и старый — все одно. А вот что Лиду взяла с собой — спасибо, она думала, что я не любила ее, но я очень ее любила, как и тебя, как Гену, как Витю… Я ложилась спать и молилась за вас всех, как умела. Это ты прости меня за обиды, что иной раз творила тебе. Помнишь, привезла ты из роддома Антошку, а я из дома ушла, не помогла тебе… Потом к Вите уехала… Знала, что обидишься, но уехала. Ты и у Лиды попроси за меня прощения, пусть знает, что я очень ее любила и переживала всегда за нее, ведь ее Семен — не сахар был характером.

— Мама, мам… — она положила голову на плечо матери, — мама, мне плохо без тебя, так плохо. Хочется поговорить с тобой, а тебя нет. Хочется посоветоваться, тебя нет…

— Шурка, не лукавь, — погрозила мать пальцем и вновь отстранилась, — ты всегда самостоятельной была, и не нужны тебе мои советы.

— Нужны, мамочка, нужны! Я только потом поняла, как была не права иной раз в спорах с тобой, когда защищала Витальку! Ты прости меня!

— Доченька, я давным-давно уже тебя простила, да и не сердилась я! Ты была хорошей дочерью, ты многим жертвовала ради меня. Но Виталька Изгомов… Тебе на роду было написано, чтобы через боль и беду понять свое предназначение. Но даже в самой худшей судьбе есть возможность для счастливых перемен.

— Ну и какое оно, мое предназначение? И какие у нас могут быть счастливые перемены? У нас, там, творится такое, и хорошо, что вы этого не видите — нет Советской страны, той, за которую бился Егор Корнилыч, твой отец, за которую погиб Максим Егорович, а отец Вити лишился ноги. Молодежь нашу спаивают, травят наркотиками, нашу страну мечтают постепенно заполонить другими народами… Ах, мама… Мне трудно об этом говорить!

— А ты, Пигалица, скажи, — хохотнул коротко Геннадий, — глядишь, и нам все будет ясно.

— Знаете, вы все, наверное, счастливые, что не видите ничего. Если бы вы знали, как мы трудно переживали реформы, как страшно было, особенно моему поколению, мы же выросли на коммунистических идеалах. А про фронтовиков даже и говорить нечего: было время, когда фронтовики боялись ходить в школы на встречу с ребятами.

Геннадий молча слушал, не глядя на сестру, чтобы она высказала наболевшее без стеснения.

— Мне плохо. Хочется, чтобы рядом был надежный человек, и могла я стать обычной женщиной, не лидером, ну, в конце концов, не ломовой лошадью, — Александра всхлипнула. — С самого детства — все сама да сама, что Виталька, уходя, укорил меня в том, мол, с ним не советовалась, все время по-своему поступала. А когда советовалась, он решение оставлял за мной.

— Дурак он, твой Виталька. Ты не жалей о разводе с ним. Разве тебе плохо живется без него?

— Нет, но трудно быть как в стишке: «Я и баба, и мужик, я корова — я и бык»…

— Ну а почему замуж не вышла? Ведь были рядом с тобой нормальные мужики.

— Были… Да, понимаешь, ваш брат, мужчины, не терпит соперников, а у всех моих друзей, я же не монахиня, есть непобедимые соперники — мои сыновья, их я никогда ни на кого не променяю. А вообще я думаю, что я — по жизни просто одинокий человек, мне одной лучше: то ли от моей самостоятельности, то ли, в самом деле, как говорят, карма такая…