Дорога неровная - Евгения Изюмова

Александра обняла Стаса, и ее пронзил тот же незабываемый холод мертвых ног отца. Она отпрянула, но Стас крепко прижал ее к груди, и женщине стало жутко, показалось, что жизнь, ее тепло уходят к Нетину. А он шептал:

— Мне холодно, мне холодно…

— Эй, утоплый, отстань от сестренки! — закричал Геннадий и, подскочив к Стасу, рванул его за плечи, а братья Изгомовы загородили Александру от протянутых рук Нетина. — Хочешь поговорить — говори, а не лапай!

Стас, опустив голову на грудь, побрел прочь. А брат повел сестру к костру, заботливо усадил на маленькую скамеечку, укутал, невесть откуда взявшимся, пледом. Александра дрожала от страха, но жуткий холод все-таки постепенно отступал, освобождал ее.

— Ну, ты, Пигалица, балда! — попенял ей брат. — Вздумала с утопленником обниматься! Да и с нами не очень-то обнимайся, видел, как на Тольке висла. У тебя одна энергетика, у нас — другая. Поняла? А этот, утоплый, хотел от тебя подзарядиться. А еще сопли тут, понимаешь, распускал, плакался, что любит тебя! Вот тебе и любовь!

— А почему он такой холодный, вы вот не такие.

— Душа, конечно, может где угодно обитать, но прах человеческий должен иметь свое место. Это, понимаешь, вроде дома… Вот ты ездишь повсюду, а Тавду все равно считаешь домом, хоть никогда не вернешься туда жить…

— А почему не вернусь? — запальчиво воскликнула Александра. — Захочу, и вернусь! Может, дом куплю!

Геннадий захохотал раскатисто. Просмеявшись, ответил:

— Не мели ерунды. Никуда ты от своих пацанов не уедешь, ты же не Валерьяновна.

— Устала я, — пожаловалась Александра, — хочется уж и одной пожить…

Брат словно не слышал, продолжал просвещать:

— Так вот, у Стаса нет такого места. Тело его не нашли, и не найдут — забило течением под корягу, вот ему и холодно. В гробу-то темно-тесно, да все равно для тела — дом.

— Хорошо здесь у вас… Может, остаться? — опять сказала Александра.

Геннадий строго сдвинул брови:

— Не твой черед!

У Александры в голове завихрились мысли: «Пашка, он же в армии! А в Чечне война…» — и закричала:

— Кто?

— Не ты, — сурово ответил Геннадий.

— Кто?!! — Александра вцепилась в брата, затрясла его. — Кто, говори, кто?! — но брат вдруг исчез, лишь туманная струйка скользнула мимо нее, и другие, кого только что видела, исчезли, истаяли. Только поле огромное, мрачное, и она — в центре того поля. Над головой заклубились грозовые тучи, хлынул дождь, и она, глядя на свои скрюченные руки, которыми только что держала лацканы пиджака брата, закричала, подняв лицо к тучам: «Кто???» И проснулась.

— Мама, мама, что с тобой? — Антон склонился над Александрой, его лицо было тревожным. — Ты так кричала…

— Извини, Антоша, что перепугала тебя. Сон дурацкий приснился.

Антон вышел из комнаты Александры, а она до утра ворочалась на постели, пытаясь вспомнить сон, зная, что там было что-то важное для нее, но так и не вспомнила. В тот же день она позвонила Лиде, чтобы договориться о поездке в Тавду.

…Александра сидела в прекрасной, хорошо обставленной комнате. А за стеной — другая квартира, где грязно, замусорено. И там живет старуха неопрятного и злобного вида. Александре нужно выйти на улицу, но идти надо именно через чужие комнаты. Страшно, но надо идти, потому что её на улице ждут дети. Она просто обязана спасти их от неведомой беды, какой, она не знала, но чувствовала эту беду. И тогда Александра, собрав всё мужество, шагнула вперед. Старуха приподнялась на локтях. Её синие глаза, казалось, заглядывали в самую душу женщины, губы искривились в жуткой усмешке, а тело приподнималось над кроватью, пока не встало вертикально. И тогда она сделал шаг наперерез Александре. Той бы убежать, но вдруг ненависть накрыла ее, окутала, словно черное, грозовое облако: она узнала свою прабабушку — именно такой она её и представляла — сухой, прямой, с худым лицом, на котором сверкали ярко-синие глаза.

— Так вот ты какая, старая Лукерья! — воскликнула Александра. — Ну, бей меня! Прокляни ещё раз меня, моих детей, внуков! Один раз ты уже это сделала! Прочь! Я тебя не боюсь, — и шагнула навстречу старухе.

Старуха оскалила зубы в усмешке и сделала еще шаг.

Александра сжала кулаки, нагнула голову и приготовилась боднуть старуху головой, но тут разлилось сияние, и в комнате появилась женщина в белом легком одеянии до самых пят. Её лицо показалось Александре знакомым, но где она видела эту женщину, Александра не помнила. А женщина вытянула руку навстречу старухе ладонью вперед, и та остановилась.

— Иди, — мелодичным голосом произнесла женщина, посмотрев на Александру. — Иди и ничего не бойся. А еще никогда не снимай свой крестик, ведь ты же крестилась, и детей крестила, так почему не носишь крестик?

— Он простой, крестильный. Я его храню в шкатулке вместе со свидетельством о крещении, — растерялась Александра.

— Ну что же, — улыбнулась женщина, — купи в любом храме такой, чтобы тебе был по душе, и носи. А теперь иди.

И Александра тихо вышла из комнаты, не услышав, как страшная старуха сказала:

— Смелая, однако, моя правнучка. Лико, как меня отбрила, — и вдруг улыбнулась ясной, доброй улыбкой, её синие глаза потеплели и заискрились:

— А ты не пугай зря, — тоже улыбнулась женщина в белом.

Александра вышла на улицу, но своих детей не увидела, зато приметила во дворе девочку лет двенадцати — тоненькую, хрупкую, неуловимо похожую на неё — такие же разлетистые брови и упрямый взгляд. «Моя не родившаяся дочь, наверное, была бы такой же…» — грустно подумала Александра. Она не стала спрашивать имени девочки, просто взяла за руку и повела со двора, где ей оставаться опасно, потому что страшная старуха могла выйти из дома.

И они зашагали в ногу по горячему асфальту, потом вышли за город и пошли по травянистой тропке через поле, заросшее розовым и белым клевером, над которым роились пчелы. Девочка уверенно вела ее вперед, пока они не пересекли поле, и перед глазами не возник незнакомый посёлок, в котором была одна-единая прямая, как линейка, улица. Они прошли из конца в конец улицу, пока не оказались на окраине возле побеленного кирпичного дома, откуда вышла… Павла Фёдоровна.

Александра охнула и опустилась на колени: ее парализовал страх, но в душе росла радость — мама жива, а её смерть, видимо, просто дурной сон. Мать ласково улыбнулась Александре, кивнула, здороваясь, но, почему-то не бросилась навстречу, не раскрыла объятия. Зато девочку крепко прижала рукой к себе.

— Здравствуй, дочушка, — сказала Павла Фёдоровна, — спасибо, что навестила, я жду тебя всегда. Но сегодня твой путь лежит мимо моего дома.

— Мама! — укоризненно воскликнула женщина. — Я столько лет хотела тебя увидеть, и вот пришла, а ты меня прогоняешь. Позволь, я буду жить у тебя.

— Да, прогоняю. Тебе рано у меня селиться. Иди дальше полем, это поле твоей жизни.

— А она? — Александра показала на девочку. — Ей негде жить, я её возьму к себе: где растут двое, найдется место и для третьего.

— Нет, — покачала головой мать, — она останется у меня. Иди.

И Александра пошла, загребая босыми ногами дорожную пыль. За околицей стояла водяная колонка. Александра нажала на рычаг, и из носика хлестанула мощная струя воды, но не холодной, какая текла из колонки в Тавде на улице Лесопильщиков.

Александра тщательно вымыла ноги, руки, лицо, и сразу стало легко уставшим ногам. Она прошла немного полем вперед без всякой дороги — она оборвалась, едва женщина вышла из посёлка — и упала ничком на мягкую траву. Глядела в небо и шептала:

— Господи, наш род, наверное, давно уж искупил грех нашей прабабушки, проклявшей нас, прости ее, пожалуйста. Мы заслужили счастье, мы и наши дети, внуки. Мы все теперь одиноки, все наше третье поколение. Так не губи наши души, ты покарал нас, так не карай наших детей, а возлюби нас такими, какие мы есть, ведь мы — создание и подобие твоё. И меня возлюби. У меня первая любовь не сбылась, с мужем, которого уважала и ценила, а потом полюбила, разошлись, так пора свести меня с человеком, которого бы я полюбила, а он — меня. Хватит сыпать несчастья на наш род. Прости нашу прабабушку!..

Поезд весело постукивал колесами на стыках. Александра лежала на второй полке, читала томик стихов Сергея Острового, который недавно подарил ей Лёха Селютин, приятель-журналист. И теперь, как молитва, звучали в ней слова: «Как мне к времени обратиться? Как сказать ему: Вы или Ты? Жизнь моя, ты была многолица. Многоцветна. До густоты».

Устав читать, смотрела в окно, где пробегали знакомые пейзажи — степь, редкие перелески. Долго тянулся путь вдоль Волги у Чапаевска, пока добрались до Самары — так по стародавнему стал называться Куйбышев. Она давно уже не ездила на Урал и с жадным любопытством смотрела, вспоминая, как все было в годы учебы в полиграфическом техникуме. Чапаевск не удивил ее переменами, а вот вокзал в Самаре восхитил — высокое здание из стекла и бетона устремилось ввысь, и на этажи не надо идти по высоким узким лестницам — довезут на любой этаж лифты или эскалаторы. Огорчило одно — Нонна Лесова, которая давно уж Крюкова, не пришла к поезду, а увидеть ее очень хотелось. Но зато предстояла встреча с сестрой Лидией.