Дочь Волдеморта - Ночная Всадница

Но наваждение спадало, и Гермиона корила себя вновь и вновь.

Этого не могло, не должно было быть.

Не потому, что его сын разрушил ее жизнь; не потому, что существовала Нарцисса; не потому, что сама Гермиона была вдовой лишь полгода; не потому, что встречалась с добрым и милым Робби; и не потому, что растила маленькую дочь.

Этого не могло быть потому, что всё это — лишь извращенная идея ее отца. Потому что только его авторитет мог заставить нормального человека наступить на всю свою гордость и идти по первому приказу ублажать ту, кого ненавидишь. Говорить то, что указано. Делать то, что указано. Если бы она могла читать его мысли, он и думал бы то, что указано. Потому что так велел Темный Лорд.

Нет, она не имеет права поступать так с ним. Это грязно, подло, жестоко… Она и так принесла слишком много горя семье Малфоев, пусть и не по своей инициативе. А ведь она никогда не желала зла ни Люциусу, ни Нарциссе — несмотря ни на что. Но неизменно причиняла боль, причиняла ее всем тем, кто ее окружает. Всю свою «темную» жизнь. Каждому — в разной мере, в разные сроки. Но каждому.

Так какое же право она имеет использовать Люциуса теперь — так низко, так мерзко, так отвратительно?

Джинни может говорить всё, что угодно. Джинни очень изменилась. Для нее теперь воля Волдеморта стала истиной в последней инстанции. Она, кажется, могла бы спокойно стоять и смотреть, как он начал бы бойню на улицах Лондона или как разрушил бы целый мир. Как там было у Гриндельвальда? «Ради общего блага»? Высших целей. Любых целей. Кажется, Джинни смогла бы простить Волдеморту даже убийство своих близких. Гермиона была уверена, что смогла бы. Придумала бы для себя, почему.

Так что говорить о чувствах какого‑то Люциуса Малфоя? Тем более он ведет себя так, будто у него вообще нет чувств.

Но так не бывает.

И ведь, химерова кладка, Темный Лорд затеял всё это именно потому, что она, Гермиона, начнет рассуждать подобным образом. Забьет свою голову этими мыслями, постоянными и неотвязными, и, во–первых, позабудет другие переживания, а, во–вторых, отвлечется от маггловского мира. И даже от Генриетты. Даже ее шипящая, словно одержимый бесами, крошка сейчас отходила чуть ли не на второй план из‑за постоянных, неодолимых мыслей о старшем Малфое.

Потому что, понимая всё разумом, Гермиона ужасно, до дрожи в коленях и сладкого нытья внизу живота хотела увидеть Люциуса вновь.

Она совсем забыла этот его чуть насмешливый взгляд, от которого теряешься и смущаешься, который так хочется переиграть — и так редко действительно удается.

Ни разу еще не удавалось.

Он всегда ведет себя так, будто свысока смотрит на всё, и наперед знает, что будет; в особенности — чего ждать от нее. Его снисходительность возбуждает желание доказать что‑то, заслужить ироничное одобрение, хотя бы его. Бороться за это, выжимая себя как лимон. Понимая, что глупо идешь по написанному не тобой сценарию — и всё равно идти, слишком уж ловко и увлекательно он сочинен.

Только ведь всё это — ложь. Больше игра, чем когда‑либо раньше. Потому что когда‑то она могла верить в то, что это он играет ею. И ей это нравилось.

Но не теперь. Теперь такого быть не может.

Что бы он ни говорил, он лишь человек. Люди не способны на подобное.

И она не должна быть способна на такую подлость.

Только почему же ей так хочется ее совершить?..

* * *

Гермиону начал раздражать Робби. От его дешевой романтики уже тошнило. От его пустых маггловских друзей — тоже. Его навязчивость надоедала, надоедали мысли родителей и миссис Томпсон, которые, казалось, звучали хором — «какая замечательная пара».

Миссис Грэйнджер рассказала Стэфани о том, что ее дочь — вдова. После того, как та выразила опасения насчет Гермиониной «дружбы» с ее сыном. Миссис Томпсон пыталась выглядеть сочувствующе — но она ликовала. Неужели ее мальчик остепенится? Он стал таким веселым, таким ответственным; он так красиво ухаживает и готов на серьезные поступки! Он взялся за ум и стал уделять время работе, чтобы иметь возможность ублажать свою возлюбленную! Сбывались самые смелые мечты матери Робби.

А возлюбленная злилась, избегала встреч и по ночам смотрела эротические сны с совсем другими героями. Она больше не боялась ложиться спать, как боялась этого раньше — не ожидая ничего хорошего от закромов своего сознания. За последнюю неделю несколько кошмаров с шипящей Генриеттой были единственным темным пятном, просочившимся в ее грезы. А за всё остальное она не прекращала себя упрекать, бранить последними словами, и до ужаса, до безумия, с каждым днем всё больше и больше хотеть увидеть его вновь.

«Не думать о Люциусе Малфое, не думать о Люциусе Малфое, не думать, не думать, не думать…»

Это было странное, пугающее deja vu. Как когда‑то маленькой наивной девочкой, поверившей во все созданные для нее иллюзии, она увлеклась своим непостижимым дядей, не осознавая, что этой внезапной симпатией завершила блестящую психологическую комбинацию Темного Лорда. Закрепила свой «переход на темную сторону». И сделала один из тех необдуманных поступков, после которых уже нет пути назад.

А хотела ли она назад? Сейчас? Теперь?

В тот момент, когда шквал сомнений готов был опять накрыть с головой, когда их стало слишком много — ее отец опять разыграл свою козырную карту.

Когда‑то влечение к Люциусу Малфою подогрело ее решимость.

Потом, чуть позже, когда она узнала слишком многое, когда у нее начали открываться глаза на всё, что сразу подавалось красиво и ловко, Генри увез ее в далекую Манчжурию. Подальше от ненужных сомнений.

Так ли случайно вообще Генри появился в ее жизни?

Смешная…

Мог ли простой Пожиратель Смерти претендовать на ее руку?

Наивная.

Всё это с самого начала и должно было быть так.

Люциус Малфой — роман, который заставит Гермиону Грэйнджер умолкнуть в ней навсегда.

Генрих Саузвильт — будущий супруг, блестящая партия. Она должна была в него влюбиться в тех условиях, в которых тогда жила… В единственного друга, защитника, помощника… Такого милого, любезного. А потом и влюбленного в нее.

Догадывался ли сам Генри о том, зачем приставлен к дочери Темного Лорда? Может быть, и догадывался.

Блестящий план, блестящий выбор. Все эти годы Генри был ее «противовесом», он не давал ей превратиться в чудовище или оледенеть; но и не давал раскаяться или всерьез задуматься над верностью своих решений. Он делал Кадмину Беллатрису немного лучше, чем она могла бы быть, и вместе с тем не давал воскреснуть Гермионе Грэйнджер.

Он действительно любил ее. И он был нужен ей даже больше, чем она когда‑то считала. Не только как вторая половинка, но и как защита, барьер между ней и тем миром, частью которого она стала теперь.