Большая родня - Михаил Стельмах

— Дмитрий Тимофеевич! — вдруг узнал он Горицвета, соскочил с драбиняка и, как-то по-детски всхлипнув, бросился к нему. — Дмитрий Тимофеевичу… дорогой…

— Данил Петрович! — крепко обнял Горицвет Навроцкого.

Партизаны, смущаясь, застыли возле телеги с полными горстями зерна.

— Дмитрий Тимофеевич… Приехал к вам. Прими. Не вспоминай прошлого. Примешь? — жалостно смотрит в глаза командира.

— Приму.

— Вот и спасибо тебе! — Крепко пожал руку и сразу же властно крикнул на партизан: — Ссыпьте мне зерно в те же бидоны, откуда взяли. Это такое зерно, ребята, которые потом по щепотке будете просить у деда на развод… Куда, куда намерился — это же не таращанское! — А Дмитрию объяснил: — Шесть лет бился над ним. И добился — не полегает и грибка не боится.

— Хоть одним глазком можно взглянуть на него? — с приязненной насмешкой промолвил Дмитрий, вспомнив давнюю встречу с Навроцким.

Но старик не понял иронии:

— Смотри хоть обоими, — расщедрился и вздохнул.

Над притихшей рекой сеет луна и горят Стожары. Тихо позванивают на воде первые ледяные иглы, шуршат и вздыхают, касаясь берегов, белеющих первым снегом, мастерски насеченной мелкой и капризной резьбой. Казалась, что и вся земля была покрыта удивительными волнистыми, синими в глубине, изгибами из крохотных жемчужин.

Молчит, как вымерло, село над Бугом. Не отзовется песней радио с площади, не промчатся легкие крылатые сани, не рассыпают по улице веселый смех девчата.

Только на перекрестке, как сыч, торчит дозорный и играют в подкидного дурака часовые общественного хозяйства. Изредка заорет немец из карательной группы.

Или заскрипит посреди площади виселица, вздрогнет на веревке простоволосый мужчина, и из склоненной набок головы упадет легонький комочек снега.

Лишь вокруг леса шевелятся тени; там более сильно горят — полыхают снега, так как перемещается темень и сияние, искристое, живое. Временами игра света и тени испугает внимательного служаку, приложит он винтовку к плечу, а потом снова опустит, затопает одеревеневшими ногами.

И вдруг выстрелы. Прямо в полиции, где ночует сам помощник смерти — начальник СД.

И верный служака, пригибаясь, убегает подальше от стрельбы, вскакивает в чей-то овин и залезает на засторонок. О, он прекрасно понимает, что означают эти одиночные выстрелы из автоматов, охотничьих ружей, обрезов.

Потом улицу разбивают невменяемые вопли и из щели видно, как «сам» в одном белье со связанными назад руками бежит по улице. Что-то у него болтается на шее, покачивая узкой струйкой огонька.

Взрыв! И черные куски мяса разлетаются по белому снегу.

Полицай с ужасом отскакивает от щели…

Как, еще сегодня днем, когда бруски тола в куски разрывали людей, хохотал этот изобретательный начальник СД со своими приспешниками в зеленых мундирах.

А ночью никто не хохотал, только Дмитрий, ярясь, процедил:

— Пусть свое изобретение на себе попробует… Это для здоровья не повредит! — так глянул на палача, что тот и проситься забыл.

— Не следует с ним возиться. Расстрелять! — сказал Тур.

— Нет, комиссар, что заготовил, пусть то и потребляет. Палачу по заслуге! — приказал вывести фашиста на улицу. — И пусть люди посмотрят, каким станет этот урод перед ними…

Партизанские заслоны, выставленные вокруг села, привели еще нескольких фашистов.

— На площадь их, — коротко сказал Дмитрий.

А потом селом ударила партизанская песня. Сколько силы и величия, сколько человечной любви вложено было в слова:

Нас по имени Сталин не знает,Но он помнит о каждом из нас…

Отворяется дверь, скрипят ворота. И смеясь, и плача, выбегают полураздетые женщины, престарелые мужчины, босоногая детвора, чтобы хоть одним глазком увидеть Сталинских ребят.

Из тени выступает фигура:

— Товарищи партизаны, примите к себе.

— А ты кто будешь?

— Из лагерей убежал.

— Оружие есть?

— Нет.

— У нас без тебя есть кому сало есть, — отвечает Пантелей Желудь. И Дмитрий улыбается, услышав те слова, которыми когда-то встречали партизан.

— Достану. Примите.

— Тогда примем. Как фамилия?

— Мель Василий.

— Так вот, Василий. Таких, как ты, скоро приедет ловить Остап Душегуб[130], чтобы из вас формировать войско, — подошел Дмитрий.

— Убегу.

— Нет, не убегай. Добровольно пойди на призывный пункт. Узнай, сколько в районе жандармерии, полицаев, где огневые точки. А тогда удирай к нам. Оружие же захвати с собой.

— Хорошо. Захвачу. Пулеметчик я.

И Дмитрий в сопровождении Желудя спешит за партизанами, спускающимися к Бугу. Вода тихо баюкает звездный посев.

Когда уже выгреблись в лес, позади них, на том берегу, отозвался резкий гортанный голос:

— Товарищи партизаны! Перевоз давай!

Но тотчас с холмов застрочили автоматы, и черная фигура бросилась в воду.

Кирилл Дуденко, последний выходящий на берег, вскочил в лодку и сильно гребанул обоими веслами. За кормой простерлась потревоженная лунная дорожка, запрыгали, удлиняясь, гнезда звезд, и волна недовольно, испугано захлюпала, рассыпать шипучим кружевом на песке.

На середине реки Дуденко схватил за руку черноголового, горбоносого мужичонку. Он крепко зажал зубами парабеллум так, что кровь сочилась из перекошенного рта и красной пеной текла на мокрую сталь.

«Вот настоящий человек» — подумал, когда одеревеневшее тело стукнулось на дне лодки.

Загреб к берегу. Вокруг зачмокали пули, поднимая над водой то мирные синеватые вспышки, то искристые пунктиры дуг. Но верилось, как в большинстве верят крепкие натуры, что ничего плохого не случится и на этот раз. У самого берега пуля ударила в обшивку, и вода, ввинчиваясь узким буравчиком, полилась в лодку.

— Выскакивай, парень. Или уже задубел? — Лодка сильно врезалась носом в шершавый берег.

Качаясь, весь стекая темными и прозрачными струйками, пловец, трудно пошел за партизанским поэтом. Усталость и ледяная купель опьянили человека, жгучей паутиной оплели широко открытые глаза. Еще раз покачнулся и крепко вжал ноги в рассыпчатый песок. Закоченелой, будто перепеченной рукой потянулся к пазухе; пальцы неуклюже и упрямо зашевелились возле сердца. Не скоро вытянул небольшую, в клеенчатой оправе книжечку.

— Партбилет? — наклонился Дмитрий к неизвестному.

— Партбилет. Сколько пережит с ним, — прошло беспокойство, когда увидел, что вода не прошла сквозь клеенку. — Сквозь огонь и свинец шли…

Красная книжечка, как звезда, лежала на руке, уже берущейся ледком. Но видно, пловец сейчас не чувствовал, как у его ног выигрывают струйки, как прозрачная накипь стягивает тело. Задорная, молодецкая гордость играла на его темном, вдохновенном лице. И Дмитрий сейчас с новой силой, почти физически, ощутил, какой силой вдохновляет партия своих сынов. И снова шевельнулись затаенные страстные надежды: «Поговорить бы с Туром об этом. Так еще рановато… В делах надо выше подняться».

Пантелей Желудь с уважением подал неизвестному неизменную баклагу с первачом, и тот, наклоняя голову, высушил ее до дна.

— Ого! Это как раз напарник мне! — удивился Пантелей. — Как тебя звать?

— Симон Гоглидзе, — цокая зубами, ответил и начал снимать с себя черную от воды одежду.

— Ты часом не в спиртотресте работал?

— Нет, — непонимающе посмотрел на Пантелея. — Инженером был. А в войну разведчиком штабной батареи.

— А талант у тебя пить водку подходящий. Это от природы! — Набросил свою шинель на плечи полураздетого разведчика. — В мои сапоги обуйся, — приплясывая на одной ноге, наспех начал разуваться.

— А ты как же?

— Перешнурую онучи и так дойду до нашего дома. Это недалеко — километров с десять, так что не горюй.

— Спасибо, — искренне поблагодарил Гоглидзе.

«Парень, видать, стоящий» — решил Дмитрий.

Возвратившись в Городище, сразу же зашел к фельдшеру Рунову. В просторной, обитой перкалем землянке лежала и девушка с Лисогорки. Снотворное успокоило ее, смягчило на лице черты боли, только рыжие пятна на свежем бинте говорили о страшном увечье.

— Как ее здоровье? — тихо спросил, присев на березовый пенек.

— Будет жить девушка, — хмуро ответил Рунов. — Только навсегда искалечили людоловы такую красоту. — Поправил гнет в приплюснутой гильзе; яснее осветилась землянка, закачались тени и снова запрятались по закоулкам.

Только теперь Дмитрий увидел: бескровное лицо девушки было такого удивительного рисунка, что от него нельзя было отвести глаз. Почему-то аж зажмурился.

Посидели, помолчали, думая каждый о своем.

И нежданно нежный румянец, как легкая тень, всколыхнулся на щеках раненной. Чуть заметная улыбка тронула ее запекшиеся округлые губы, и в землянку мелодично упало непривычное здесь слово: «Мама…»