Смута - Ник Перумов

Жадов был настоящим командиром. Отдавал приказы, следил за исполнением. Взобравшись на колокольню Успенского собора, мрачно следил в бинокль за аккуратно, короткими перебежками приближающейся к кремлю пехоте белых.

Выучены, да. Дисциплинированы. Его отряд не уступает в храбрости, но вот умения не хватает, увы. И далеко не всё можно усвоить на фронте в считанные дни.

Сейчас же, запершись в кремле, Жадов понимал, что, с одной стороны, его отряд оказался в мышеловке; а с другой — что белым придётся попотеть, прежде чем его удастся отсюда выкурить. Время для врага сейчас — главная ценность, золотопогонники рвутся к Москве, и застревать в Туле им совершенно не с руки. А слабым заслоном тут не отделаешься, бляками не дурак командует.

Так что, можно сказать, они с добровольцами сейчас вдвоём в одном капкане.

— Товарищ Жадов, тут эта… баба какая-то к воротам идёт. С флагом белым… — прервал его размышления один из рабочих с «Гнома».

— Опять будут предлагать сдаться, — недовольно проворчал комиссар. — Вот жеж упрямая публика!.. Крикните ей — пусть уходит. Мы с женщинами не воюем. Чай, не бешановцы.

— Тащ командир, — запыхавшись, подбежал другой боец, ещё из самого первого, питерского, состава, с которым брали Таврический, — тащ Жадов, там… там… там товарищ Шульц перед воротами!.. Живая!..

Земля ушла у Жадова из под ног, в глазах потемнело.

— Господи, слава Тебе! — вырвалось у него с такой страстью, что оба его бойца разом, не сговариваясь, широко и истово перекрестились.

Он кинулся к воротам, бежал, задыхаясь, в голове словно били колокола.

Она!.. У ворот!.. Жива!..

А почему с белым флагом, как её пропустили осаждающие — он в этот момент не думал.

…Она шагнула в приоткрывшуюся калитку, осунувшаяся, похудевшая, в простом тёмном платье. Левая рука судорожно сжата, пальцы мнут белую ткань флага.

И остановилась перед ним, молча и скорбно.

Но ничего этого Михаил Жадов в тот миг не заметил. Или заметил, но значения это не имело. Сгрёб её в охапки, прижал к себе, оторвал от земли, закружил. Наплевать ему сейчас было, что подумают его бойцы, наплевать вообще на всё, на красных, на белых, потому что значение имела только она одна.

А сама Ирина Ивановна повисла в его руках, словно тряпичная кукла, не обняла, нет, не пыталась отстраниться — молча позволила ему делать что угодно.

И молчала. Молчала, пока Жадов не поставил её на землю и чуть отодвинулся, чтобы взглянуть ей в глаза.

— Господи, Господи, слава Тебе, слава!.. Жива, жива!.. Господи!..

— Миша…

— Ничего, ничего, всё хорошо теперь будет!.. Ты жива, ты вернулась!..

— Миша… — голос был совершенно замогильный, сдавленный, она слово едва-едва проталкивала слова сквозь бледные губы. — Послушай меня, послушай меня, Миша, ну, пожалуйста…

— Ну, слушаю, слушаю, — он улыбался до ушей, словно мальчишка, он весь светился.

— Ты помнишь Таврический?..

— Что?! — опешил Жадов. — Таврический?.. Ах, да, Таврическеий. Помню, конечно, только причём он тут?

— Помнишь, как я выводила юнкеров?

Она смотрела ему в глаза, бледная, и взгляд её подозрительно блестел.

— Н-ну… помню, да, — у комиссара разливался внутри леденящий холод. Что-то ужасное должно было вот-вот случиться, вот-вот…

— Я их тогда вывела. Мальчишек, до конца верных дурной присяге. Мальчишек, которых иначе бы просто перебили.

— И… что?.. — он не хотел впускать в сознание смысл её слов. Хотя смысл этот уже во-всю стучался в двери.

— А теперь я так же выведу вас.

— Вас?

— Твой полк, Миша, и всех, укрывшихся в кремле.

Комиссар только хлопал глазами.

— Пообещай мне, что будешь отходить на Серпухов пешим порядком. Оставишь пулемёты, и только; и винтовки, и патроны сохранишь. Вас выпустят. Слово чести русских офицеров.

— Чьё-чьё слово?

— Русских офицеров, — терпеливо повторила Ирина Ивановна. — Здесь сражается Александровский полк. Полк, где костяк — кадеты и воспитатели того самого корпуса, где я преподавала. Я знаю их всех. Я смогла это устроить.

— Ты? Ты смогла? Как? Погоди, Ира, ты что же…

— Александровцы спасли меня от расстрела. Вытащили из подвала харьковской чрезвычайки. Из лап товарища Бешанова, коего так ценил товарищ накомвоенмор.

— Господи… — медленно проговорил Жадов, кладя ей руки на плечи. — Вот уж воистину, неисповедимы пути Твои…

— Для моих спасителей я была просто Ирина Ивановна Шульц. Для кадет, хоть и бывших — хотя бывших кадет не бывает — их учительница. Они ничего не знали… где я была и чем занималась последние месяцы.

— Вот и беляки на что-то сгодились… — бледно улыбнулся Жадов.

— Неважно, — настойчиво сказала Ирина Ивановна. — Сейчас вообще всё неважно, кроме того, что вам надо отсюда выйти. Иначе вы тут просто погибнете… нет, нет, Миша, дай мне сказать! Ты-то с радостью за мировую революцию жизнь отдашь, Миша, но отдавать-то надо со смыслом! А смысла вам тут сидеть нет. Добровольческая армия идёт на Москву; вас просто расстреляют с дальних дистанций, а кто попытается вырваться положат пулемётами. Послушай меня, Миша, умоляю тебя, послушай! Забирай свой отряд и отходи. К Серпухову.

— Эк они тебя… — медленно проговорил Жадов. Лёд стягивал его внутренности, тугой комок сжался в животе.

— Что «они меня»? «Они» меня спасли. От расстрельной стенки оттащили. Да, и Бешанова к ней поставили. Как говорится, по мощам и елей. Что ты хочешь от меня, Миша? В чём винишь? Что я вас хочу спасти? В этом? Или надеешься тут отсидеться, в расчёте, что белые штурмовать вас не будут? Будут, Миша, непременно будут. На бронепоезде морские орудия стоят, закидают вас снарядами, вот и всё. И не только в тебе дело, Миша, но и во всех твоих бойцах. Спроси их, хотят ли они все тут головы сложить, причём безо всякого смысла?

— Не то ты говоришь… — Жадову было страшно. Но не потому, что ему на голову вот-вот могли посыпаться двухпудовые стотридцатимиллиметровые гостинцы, нет; а потому, что глаза у Ирины Ивановны были совершенно неживыми, и читались в них только боль да вина.

— Не то, — она не опускала взгляда. — Не то ты хотел от меня услыхать, знаю. Виновата перед тобою кругом. Меня возненавидеть можешь, если хочешь — но людей спаси!

— Кого возненавидеть? С чего? — терялся Жадов. — Ириша, милая моя… что ты несёшь? Ты вернулась, слава Богу, живодёр Бешанов не добрался, и, видит Бог, тому офицеру белому, что спас тебя, я б и руку пожал и братом его бы назвал — но теперь-то всё хорошо! Ты вернулась, ты жива, выберемся теперь и отсюда! Все вместе выберемся! Ты ж к нам пришла, верно? Вот и уйдём отсюда все вместе!.. Серпухов, говоришь? Верно, там Ока, там задержать их можно. Полк наш тут, пополнение, правда, я не привёл, задержалось