Стрижи - Фернандо Арамбуру

быть в курсе дела, поскольку скончался в 2014 году. Жаль, что покойники ничего не могут написать.

Меня манит (более того – искушает) возможность выяснить, какие ощущения ждут человека в последние мгновения жизни. Обычно мы связываем смерть с физической изношенностью, болью или несчастными случаями. На странице 141 (в моем издании) Нуланд утверждает: «Как правило, смерть не приходит в чистом виде и без страданий». Но «как правило» – не значит всегда. Пока мне не докажут обратного, я не исключу и чувства удовольствия, испытанного в последний миг в малых, скорее всего, дозах, но достаточных, чтобы лицо умершего выглядело спокойным благодаря тронувшей губы улыбке. Нуланд на этот вопрос ответа не дает. Может, еще даст на страницах, которые мне осталось прочесть?

Я бы очень хотел испытать телесное наслаждение в последний миг жизни – это скрасило бы мое вечное небытие. И я готов сам обеспечить себе это наслаждение, только вот не знаю, каким образом. Может, лизнуть во время агонии ванильное мороженое, или послушать через наушники музыку, или вдохнуть запах духов?.. Мне хватит сущей ерунды: любимого вкуса, музыки, аромата. И вообще, я уверен, что, если моя запланированная смерть будет безболезненной, я без труда внесу в нее какой-нибудь приятный элемент. Правда, если цианистый калий убьет меня мгновенно, тут уже не будет ничего – ни страданий, ни наслаждений. Имей я в своем распоряжении хотя бы несколько минут, я мог бы попытаться мастурбировать, но все равно не успел бы достичь кульминации. Нельзя не учитывать и такое соображение: если я внезапно лишусь чувств, картина, которая предстанет перед медиками или любым случайным прохожим, будет не слишком изысканной. А если кто-нибудь вздумает меня еще и сфотографировать?

По моему убеждению, за всю свою жизнь я совершил лишь один достойный поступок: сам выбрал час и способ собственной смерти. Но тогда почему бы не использовать последний миг, чтобы проститься с миром, испытав небольшое удовольствие? Как я заметил, подобные размышления идут мне на пользу. А вот Хромой, напротив, уже несколько дней как их избегает. Раньше он только и говорил о смерти, самоубийстве, крематориях и могилах, то и дело похваляясь, что он главный специалист в Испании по похоронным делам. А теперь почему-то старается не касаться таких тем.

Я же не испытываю ни малейшего страха.

28.

Сначала перебранка, потом упреки и обвинения, наконец рыдания, которые, несмотря на пролетевшие годы, кажутся мне такими же знакомыми, как и в пору нашего детства. Рауль позвонил мне по телефону, видимо, из своей квартиры в Сарагосе. А я старался утихомирить его с помощью наигранной самоуверенности, хотя во время этого крайне напряженного разговора испытывал желание дать ему по морде.

Он назвал меня «худшим кошмаром всей его жизни».

– Тогда зачем ты звонишь мне? – спросил я.

На самом деле все получилось очень неприятно и одновременно печально.

Факты таковы: Никита по моему совету позвонил в Сарагосу и спросил про долю наследства, которую я уступил им, проявив великодушие или, если угодно, сострадание. Мария Элена обещала вернуть деньги целиком или частично в зависимости от того, сколько они истратят. От Никиты я узнал, что по телефону он говорил предельно вежливо («Чем хочешь могу поклясться!»). Даже рассказал своему дяде историю с украденным общаком, чтобы тому было понятно, почему он вдруг проявил интерес к бабушкиным деньгам. Но ни мой сын, ни я не могли даже предположить, что Рауль не имел понятия о том, что Мария Элена попросила у меня такую крупную сумму, а я согласился ее дать. Иными словами, героическая, истерзанная горем мать действовала тайком от мужа, заранее зная, что он из гордости ни за что не принял бы помощи от брата. Поэтому Рауль так и взбесился нынешним утром, хотя было совершенно очевидно, что в той ситуации все действовали из лучших побуждений. Но как только проклюнулась новая проблема, он поспешил снова увидеть во мне корень зла.

И не было никакой возможности урезонить его. Задыхаясь от ненависти, он заявил, что вернет все до последнего сантима, что ему от меня ничего не нужно, ничего и никогда, что лучше мне не попадаться ему на пути. И повесил трубку. Нынешний разговор, вне всякого сомнения, был последним в нашей с ним жизни.

Час спустя мне позвонила Мария Элена. Она говорила совсем тоненьким и жалким голоском:

– Прости, пожалуйста, Рауль все еще не пришел в себя после смерти Хулии, он лечится у психиатра. – И так далее.

Я попросил ее не волноваться, сказал, что все понимаю, а потом – по ее просьбе – продиктовал свои банковские реквизиты.

29.

Перед самым концом разговора я словно между прочим спросил невестку, не знает ли она обувного магазина, где можно купить женские туфли по нормальной цене. Она не стала выяснять, с какой целью я задаю подобный вопрос, а порекомендовала магазин Антонио Парриего на улице Гойи, напротив Непорочного зачатия. Напротив чего? Напротив базилики Непорочного зачатия. Я поблагодарил Марию Элену.

Сегодня утром я с апломбом заявил:

– Мы пойдем в магазин на улице Гойи. Тебе там понравится.

Агеде, разумеется, очень хотелось узнать, что меня с этим магазином связывает. Думаю, в мыслях у нее крутилось имя Амалии. Но ей хватило такта не произносить его вслух. Хорошая девушка. Я объяснил, что нет ничего удивительного, если, прожив столько лет в этом городе, я кое-что о нем узнал.

У Агеды прелестные ножки. Изящные, длинные, стройные, не изуродованные венами или шишками. И сейчас, когда рядом со мной нет никого, кто мог бы прочитать эти строки, я позволю себе откровенную банальность: ноги у Агеды словно сделаны из фарфора. Если бы природа так же потрудилась и надо всем остальным в ее облике, получилась бы вторая Диана Мартин.

И Агеда была бы совсем близка к идеалу, если бы столько не болтала.

Пока она примеряла туфли, я сказал с грубоватой откровенностью, что ее ноги выглядели бы куда лучше, если бы она красила ногти – это позволило бы ей носить открытую обувь. И в этот миг призрак Амалии, стоявший в метре от меня, одобрительно кивнул.

– Зачем тебе нужны красивые ноги, если ты их прячешь? Только чтобы ходить?

И Агеда согласилась со мной, когда я добавил, что показывать их стоит не из тщеславия, не из кокетства, не в подражание буржуазным вкусам, нет, черт возьми, это вопрос самоуважения. А заодно я воспользовался случаем и попросил ее – ради бога! – не пользоваться этим ужасным одеколоном, которым она поливается невесть с каких времен