Жизнь волшебника - Александр Гордеев

тянет Романа за собой в читальный зал, чтобы не отпускать его больше в старую

семью. Однако тот и сам не способен повторить вчерашнее. Сценой с этими «рубашками» он

полностью обессилен и выжат. Нельзя играть с детьми, чмокать их в душистые затылки, давая

понять при этом, что не останешься с ними, что у тебя есть какая-то другая женщина, более

важная, чем их мать. От его визита плохо всем: детям, Ирэн, Нине, ему самому.

И Серёгу теперь уже тоже не хочется видеть. Лучше уж как-нибудь в другой раз…

Из города он уезжает на третий день, обещав Смугляне приехать за ней после сессии.

ГЛАВА ТРИДЦАТЬ ПЯТАЯ

Область высокого давления

У пожарных поневоле складывается впечатление, что реформы нового начальника растрясают

не только пожарную часть, но и всю пожарную стабильность посёлка. При Прокопе пожаров не

видели неделями, а при Будко что ни дежурство, то выезд, а то и два. Конечно, пожары,

возникающие чёрт знает от чего и перетряска в части – вещи несовместимые, но что делать, если

эта закономерность налицо?

Правда, тут, возможно, виновато и высокое атмосферное давление, центр которого

наваливается как раз на Прибайкалье, а самое его остриё, судя по фактам, утыкается в Выберино.

В этой же системе поселковых сбоев оказывается и смерть печника Ковалёва, который летом

отказался учить Романа ремеслу по причине своей алкогольной немочи. Печник замёрз у дверей

сторожки ОРСа, в которой как раз сторожил его друг Елизаров, греясь у печки, сложенной этим

самым Ковалёвым десяток лет назад. Ковалев даже не постучался в дверь, потому что не дошёл

до неё метра три. Рассказывая о нём в пожарной части, пьяненький Елизаров с жалостью и

сморканием плачет по своему давнишнему другу. Плаксиво кривясь лицом, он говорит, что у

Ковалёва в такой сильный мороз была задрана рубашка на красном животе, в то время как

остальное – тело и особенно лицо, обросшее сивой бородой, – были синими. Этот факт почему-то

впечатляет его больше всего.

И если уж острие высокого всемирного давления упирается в посёлок, то, вероятно, самое жало

острия достаётся пожарке, напряжение в которой доходит до такой степени, что она загорается

245

сама. И случается это опять же не в какой-нибудь благоприятный момент, а именно в дежурство

караула заполошного Тараножкина.

Первым пожар обнаруживает завхоз ОРСа Старейкин. Видя, что из-под крыши пожарной части

валит дым, он стоит, уставясь на него остекленевшими от изумления глазами. Секунды бегут,

Старейкин смотрит, рассуждая, что у пожарников, наверное, какое-то учение, и чувствует, как через

открытый рот у него на холодном ветру уже стынет горло. Потом он начинает думать, что

пожарники с этим учением, вероятно, перестарались. В этой озадаченной думе проходит ещё

минуты две. И лишь не только увидев, но и услышав, что огонь уже как-то совсем не по-учебному

хрустит крышей здания, бросается спасать славных бойцов.

Караул выслушивает новость Старейкина даже с ехидным любопытством: ну всё, последние

грибы встали на дыбы! Уж каких только шутников и насмешников они тут не видели, но чтобы над

ними, «тружениками огня и дыма», по выражению Каргинского, смеялся ещё и орсовский завхоз!

Тараножкин, как и полагается начальнику, возмущён больше всех. Пожарные едва не выталкивают

неповоротливого, как мул, Старейкина в шею, но тут оживает телефон. Тараножкин, поднявший

трубку, хватает дрожащей рукой карандаш, спрашивает адрес и тут же, выронив из рук всё, что в

них было, с выпученными глазами, раскоряченно в своих широких галифе бросается на улицу.

Взглянув вверх и увидев там кудрявый дым, он приседает ещё ниже, немеет, как обычно, и уже не

знает, куда бежать дальше. Конечно, для Тараножкина состояние прострации почти обыденное

состояние, но тут такой же вязкой волной растерянности накрывает весь его караул. И очевидно,

во всех перепуганных мозгах бойцов возникает примерно одна и та же жуткая картина: они ничего

не смогли сделать и пожарная часть сгорела! Сгорела дотла! Ну, ладно сгорают чужие дома, к

которым они даже не успевают приехать, а тут собственное, родное гнездо! Это же такой позор на

весь белый свет, который и пережить-то нельзя. И вот стоят они потом все во главе с Будко,

поникнув головами перед дымящимися руинами с обгоревшими пожарными рукавами в руках, а

вдоль фронта их строя идёт отрядный Березин и произносит буквально следующую речь: «Ну что,

доработались, соколики, доохраняли народное добро, доигрались в своё домино и бильярд,

довозили дрова на боевой пожарной машине! И что же мне теперь делать-то с вами, а? Я

спрашиваю – а?!» И тогда Каргинский, как самый ответственный, самый кристальный пожарный,

отслуживший срочную службу бок о бок с фронтовиками, сделав шаг вперёд, честно отвечает

сразу за всех: «А ничего, товарищ Березин, с нами сделать уже нельзя. Только расстрелять, как

собак!» И падает на колени в своих синих пожарных галифе. Следом за ним падают все остальные

опозорившиеся бойцы, и, наверное, лишь Будко визжит, пытаясь убежать зигзагами…

Оказывается, пожарные, привыкшие куда-то мчаться, одеваясь и готовясь в дороге, орлы и

молодцыо лишь при пожарах на чужих крышах, но чтобы вот так, сразу, без всякой подготовки

тушить свою! Ведь ехать-то никуда надо. Ещё одну целую минуту они не могут понять, надо им

надевать робы с касками или тушить по-домашнему, в чём есть? Кто станет обмундировываться у

себя на кухне, чтобы залить из чайника какую-нибудь загоревшуюся прихватку? И пожарные

бросаются в работу в том, в чём сидели за домино. Однако дома их смущает всё. Они не могут

сообразить, как протянуть матерчатый рукав по знакомым родным коридорам, и от излишка

старания прокидывают сразу два рукава, ни один не подсоединив к воде. Стоят перед огнём с

сухими стволами и не поймут, почему вода закончилась, даже не начавшись? Зато, одумавшись и

подключив оба рукава сразу, они вбухивают в огонь столько воды, что она потом ещё целую

неделю по разным щелям и дырам стекает через второй этаж на первый. И Насте, «бойцу

Ельниковой», приходится отбеливаться каждый день.

Причиной пожара оказывается очаг на первом этаже. Сложенный лишь для приготовления

пищи, он делался без всяких обогревательных колодцев: труба прямиком устремлена в небо сквозь

второй этаж и высокий чердак. Этот мощный четырехугольный ствол создаёт такую чудовищную

тягу, что поленья в очаге тают огнём без дыма и копоти. В топке можно плавить чугун, зато углы

кухни блестят льдом, потому что весь жар улетает в трубу. Старожилы помнят, что здание части

строилось заключёнными много лет назад, однако лишь теперь