Владимир Высоцкий: Я, конечно, вернусь… - Федор Раззаков

Вспоминает В. Сверч: «Зал варшавской Оперетты трещал по швам, у касс происходили сцены, достойные пера Данте. Внутри люди стояли рядами под стенами… Аплодисменты не умолкали. А он, щуплый, невысокий, выходил в очередной раз, чтобы поблагодарить за овацию, за признание. Кланялся очень низко. Ведь он любил этот город и его жителей. Очарованный его игрой, я ворвался за кулисы, в уборную актера. Он заметил мое восхищение, подал руку с широкой, хотя и удивленной улыбкой, подписал программку со своим фото и затянулся дешевой сигаретой… Я робко попросил о беседе для „Штандарт млодых“. – „Интервью?!“ – „Я очень вас прошу! Я это хорошо сделаю!“ – „Извини, друг, я очень устал… Приезжай в Москву! Сделаем такое интервью, что и Польша, и весь мир вздрогнут…“

Последняя фраза потом долго будет смущать высоцковедов. Что имел в виду Высоцкий: события в Афганистане или в Польше? Неужели он решился сделать какое-то резкое политическое заявление и ждет удобного повода – возвращения на родину? Как мы теперь знаем, никакого заявления Высоцкий так и не сделает.

28 мая состоялся второй «Гамлет», который закрывал фестиваль «Варшавские встречи». Как пишет все тот же В. Золотухин: «Смотрел второго „Гамлета“: не понравилось. Не могут эти люди играть такую литературу, такую образность, поэзию… Вовка еще как-то выкручивается, хорошо-грубо-зримо текст доносит…»

Чуть позже (20 июля) в варшавском журнале «Театр» театральный критик Эльжбета Жмудска писала о тех выступлениях Высоцкого: «Во Вроцлаве в дни 2-х Международных театральных встреч Таганка показала „Доброго человека из Сезуана“ Брехта и „А зори здесь тихие…“ Васильева. В Варшаве, кроме того, „Гамлета“ с Высоцким. Высоцкий ехал в Польшу через Париж, где некстати заболел и не попал на выступление своего театра во Вроцлаве. В Варшаву он приехал перед вторым представлением „Доброго человека из Сезуана“, и мы увидели его в роли Ян Суна, безработного летчика (в первом представлении эту роль играл М. Лебедев)…

Так случилось, что Высоцкий полностью был в форме лишь в спектакле «Добрый человек из Сезуна». Напряжение, в котором он просто находится на сцене, не имеет себе равных…

В «Гамлете» он был притихшим, лишенным темперамента. Можно было лишь догадываться, что представляет собой эта роль тогда, когда Высоцкий играет в полную силу…

Жаль, что таким мы его не увидели. Однако, несмотря ни на что, таганковского «Гамлета» стоило посмотреть».

Взяв на «Варшавских встречах» первую премию, Таганка стала собираться обратно в Москву. Перед отъездом, 30 мая, состоялся прощальный банкет. Высоцкий сидел за столом со своим другом – польским актером Даниэлем Ольбрыхским и его женой. Практически весь вечер Высоцкий и Ольбрыхский обсуждали не итоги фестиваля, а идею совместного фильма «Каникулы после войны», сценарий которого был написан еще в январе прошлого года (про трех беглецов из немецкого лагеря). Высоцкий сообщил, что роль француза согласился сыграть Жерар Депардье, и дело за малым – найти подходящего режиссера. Но его-то как раз и не было, поскольку в СССР никто не соглашался участвовать в этом проекте из-за его полной непроходимости (мало того, что фильм про концлагерь, так еще в главной роли – Высоцкий).

30 мая Высоцкий возвращается в Париж, где они с Влади предпринимают еще одну попытку «соскочить с иглы» – только на этот раз без помощи врачей, а полагаясь исключительно на силу воли Высоцкого. Они уезжают на юг Франции, в маленький дом сестры Марины Одиль Версуа на берегу моря (сестра смертельно больна раком, жить ей остается чуть больше трех недель. – Ф. Р.). Все спиртное из дома вынесено и спрятано в саду, Высоцкий сидит на пилюлях. Но его хватает ненадолго. В итоге – очередное поражение. Как пишет М. Влади: «И моя сила воли изнашивается как тряпка, меня охватывает усталость, и отчаяние заставляет меня отступить. Мы уезжаем…»

11 июня Высоцкий покидает Париж. Настроение у супругов не самое радужное. И не только по причине расставания. По словам Влади: «Нам обоим тяжело и грустно. Мы устали. Три недели мы делали все, что только было в наших силах. Может быть, мне не хватило духу? Все тщетно. Ты вынимаешь из кармана маленькую открытку. На ней наскоро набросаны несколько строк. В большом гулком холле твой голос звучит как погребальный колокол. Я тихо плачу. Ты говоришь:

– Не плачь, еще не время…

Мы едем в аэропорт. Твои стихи звучат во мне. Лед, о котором ты много раз говорил, давит нас, не дает нам сдвинуться с места. И я ничего не в силах сказать тебе, кроме банальных фраз: «Береги себя. Будь осторожен. Не делай глупостей. Сообщай о себе». Но сил у меня больше нет. Мы уже далеко друг от друга. Последний поцелуй, я медленно глажу тебя по небритой щеке – и эскалатор уносит тебя вверх. Мы смотрим друг на друга. Я даже наклоняюсь, чтобы увидеть, как ты исчезаешь. Ты в последний раз машешь мне рукой. Я больше не увижу тебя. Это конец».

Высоцкий летит не в Москву, а в Бонн, где живет его давний приятель Роман Фрумзон. У него он проводит сутки, после чего наконец отправляется на родину. На Белорусском вокзале его встречали Оксана, Абдулов, Янклович и Шехтман (им позвонили из Бреста таможенники, с которыми Высоцкий в те часы выпивал и которым по пьяни раздарил много из тех вещей, которые он вез из загранки). Высоцкий приехал «никакой». Проводник, выскочивший на перрон и заметивший встречающих, тут же затараторил: «Быстро-быстро, забирайте его». Они забрали.

Спустя несколько часов из Парижа позвонила Влади, чтобы узнать, как добрался до дома Высоцкий. В квартире была супруга Янкловича Барбара Немчик, которая даже не знала, что ответить. Пришлось соврать, что все нормально и Высоцкий в данный момент спит. Но спустя какое-то время Влади опять позвонила и потребовала, чтобы муж взял трубку. На этот раз с ней разговаривал Янклович, он тоже попытался что-то соврать, но Влади была непреклонна: «Пусть он возьмет трубку!» Трубку Высоцкий так и не взял. На следующий день они с Янкловичем отправились в Склиф за «лекарством». Вспоминает врач С. Щербаков: «У нас был такой „предбанник“ – там стоял стол, за которым мы писали истории болезни, сюда же – в „предбанник“ – закатывали каталки. В ту ночь было полно больных. И вот открывается дверь, заходят Высоцкий и Янклович… Таким Высоцкого я никогда не видел. Он же всегда подтянутый, аккуратный, а тут… Небритый, помятый, неряшливо одетый – в полной депрессии.

Он вошел, сел на стул. Я – за столом, писал историю болезни. Высоцкий даже глаз не поднимал. Но раз приехал – ясно, зачем. Но уже было лето восьмидесятого, приближалась Олимпиада, и мы знали, что нас «пасут»… И договорились: «Все, больше не даем!» И Высоцкий знал об этом. Я ему говорю: