Постчеловек: глоссарий - Рози Брайдотти

В качестве физических форм, управляющих обращением, инфраструктуры обычно соединяют вместе население, товары, деньги и практики созидания и разрушения. Инфраструктура, по словам антрополога Брайана Ларкина, «формирует природу сети, скорость и направление ее движения, ее темпоральность и возможности ее разрушения» (Larkin, 2013: 328). Игорь Копытофф (Kopytoff, 1986) высказывался на тему множества «жизней» у товаров потребления, которые сначала входят в обращение, а затем из него выходят. Медиаобъекты, такие как аудио- и видеофайлы, также проживают множество жизней по мере движения в различных пространственно-временных конфигурациях. В событиях, связанных с утечками и расследованиями, главный акцент делается на моменте жизнеспособности: на всплеске аффективной энергии, когда информация выпускается в публичное поле, чтобы нарастить политические последствия действия. Зачастую на этом история не заканчивается – медиа перемещаются в другие среды и на другие платформы. Утечки и расследования являются частью производящего, генеративного движения, в котором практики, объекты и люди присоединяются к меняющимся ассамбляжам. Этот ассамбляж представляет собой динамичную медиаэкологию, которая является не устойчивым сочетанием технологий и сред, а скорее продуцирует новые вмешательства или «пространственно-временные осуществления» (Deleuze, 1990: 176; Делез, 2011: 231). После того как состоялось исходное событие, мы видим постоянное перераспределение сил, возникают новые платформы и пространства: политический скандал, мобилизация активистов или юридическое событие вроде судебного дела.

Подобная «петля» характерна для большей части современной медиациркуляции, когда медиаобъекты становятся или же, наоборот, перестают быть частью инфраструктур, прикрепляясь к новым платформам политико-эстетического действия. В этом случае они либо притягиваются к спектакулярному времени медиасобытия, либо отталкиваются от него. Этот механизм определяет турбулентную, изменчивую экологию ловушек/утечек с их изменчивыми комбинациями участников, технологий и пространств: новостные редакции на телевидении, онлайн-платформы, полицейские участки, правительственные учреждения, суды, проверочные комиссии, демонстрации и форумы активистов.

Майкл Уорнер (Warner, 2002) указывает на «плодотворную порочность» всех проявлений модерной публичности. Будучи однажды начаты, подобные действия покидают свою исходную аудиторию и сталкиваются с риском рассеивания, злоупотребления и утечки.

Старые формы правительности (governmentality) предпочитали особые (легальные) места демонстрации и потребления медиа через определенные системы регулирования. В наши дни новые формы неавторизованной публичности привели к активной дестабилизации этого режима и подключились к новым петлям информационной циркуляции. Медиа стали инфраструктурным условием жизни, перестав существовать (только) в ограниченных, регулируемых местах вроде кино и телевидения. Мы являемся свидетелями нового состояния модерна, которое господствует в большей части мира, управляется медиа, движимыми, в свою очередь, аффектами (Berlant, 2011). Таким образом, ловушки и утечки предлагают путь к перестройке суверенитета в условиях постгуманистической эпохи: они также выступают соучастниками заговора в среде «публики из постпубличной сферы» (Berlant, 2011: 223). Избавленная от мифа об «общительности незнакомцев», новая петля круговорота информации захватывает и публичное и приватное, и потребление и политику, надзор и контрнадзор.

Майкл Уорнер указал, что, когда публичный дискурс отходит от своей заданной аудитории, это помимо прочего «ставит под удар конкретный мир, составляющий условие ее возможности» (Warner, 2002: 109). Утечки и расследования отражают этот конфликт между актами публичности и их возможностью, происходящий по мере того, как управляемые пользователями инфраструктуры мобилизуют полицейские технологии, разрушая движущие силы информационного круговорота. В то же время этот подрыв инфраструктуры может порождать определенную «поэтику». Речь может идти о различных чувственно-политических стратегиях НПО, антиправительственных движений (Maclagan, 2012) и групп, борющихся за информационную прозрачность, а также об индивидуальных действиях отдельных представителей незападного населения мира, недавно получившего доступ к новым медиа.

См. также: Анонимность; Современное; Информационная непрозрачность.

Рави Сундарам

(Перевод Веры Федорук)

Ф

Феминистичность

Слово «феминистичность» (feminicity) описывает использование цифровых алгоритмических сред в работе феминисток для создания активных позиций (active-points[158]), которые делают феминистские идеи, разработки, информацию и смыслы частью базового достояния общественности. Феминистичность – это спекулятивный инструмент, создающий новые означающие бытия и новое содержание данных в соответствии с конкретными задачами феминизма. В практиках феминистичности присутствует явная отсылка к институтам присвоения гендера и их критика. Активные позиции феминистичности осуществляют генерацию феминистически ориентированной датафикации, когда содержание, размещаемое в системе, требует привлечения ресурсов из всех сфер общества и культуры. Спекулируя на существующих материальных онтологиях и производя активные аффекты, феминистичность манипулирует алгоритмическими идеологиями свойственного капитализму нигилистического и нарциссического поведения, открывая новые реальности.

Отношения, порождаемые информационными и коммуникационными технологиями и их взаимодействиями с локальным опытом и событиями, приводят в действие изменчивые культурные и политические ситуации и новые формы поведения. Посредством таких изменений и скорости их реализации индивиды, коллективы и культуры могут мобилизовываться либо раскалываться. Когда феминизм второй волны вошел в цифровую эру 1990-х годов, его взаимодействие с этими технологиями породило новые режимы соответствующей этики (см. Haraway, 1991; Харауэй, 2017; Hayles, 1999; Wajcman, 2004). Эта связь второй волны феминизма и цифровых медиа сделала акцент на гендерных искажениях представлений о «нейтральных» технологиях и о так называемой сетевой нейтральности цифрового рынка. Культуры, созданные на основе этой связи между информационными технологиями и феминизмом, породили не просто другой язык или последовательность установок (standpoints) (см. Harding, 1986; 2004; Hayles, 2002; Plant, 1997), но придали форму целой совокупности нарождающихся феминистических практик, изменив определения нормативных «натурализованных» расовых, сексуальных и социальных отношений (Braidotti, 2013: 99; Брайдотти, 2021: 192). Это позволило переосмыслить материальное воздействие и эффекты информации и ознаменовало начало эпохи цифровой феминистичности. Исторически сложилось так, что изменения в формах познания имеют политический характер, соответствующий контекстам, в которых они производятся, поддерживаются и распространяются. Но в глобальном цифровом пространстве общего возникает вопрос о глубине этически позитивных изменений, производимых феминистическими действиями в референтных рамках капиталистической «нормативности».

Активные позиции феминистичности обнаруживаются в практиках и проектах как естественных и гуманитарных наук, так и искусства в форме производства, идентификации и анализа, осуществляемых посредством новых форм поведения, возникающих на стыке между феминизмами и цифровыми пространствами. Эти активные позиции материализуют свою феминистическую агентность как в теоретической, так и в физической форме. Примеры этого можно обнаружить во всех дисциплинарных областях: естественных и гуманитарных науках и в искусстве. «Киберфеминистский манифест XXI века» (1991) арт-группы VNS Matrix включал мультимедийные произведения искусства, которые функционируют как активные позиции, высмеивающие и осуждающие патриархальные алгоритмы новых технологий 1990-х годов. В книге Сэди Плант «Нули и единицы: цифровые женщины и новая технокультура» (Plant, 1997) предлагаются более утопичные формы феминистичности, чем у VNS Matrix, но обе эти активные позиции в своей работе поддерживают объединение цифры с феминизмом в ходе позитивного